Цена крови

Прошло уже пять дней с момента поступления известия, что вражеские корабли вошли в устье Темзы. Их появление не стало неожиданностью, поскольку Этельстан уже прислал предупреждение, что Лондон в скором времени может оказаться в осаде. Точное количество кораблей до сих пор было под вопросом: одни говорили, что их пятьдесят, другие – что пятьсот. Морские вояки разбили свои лагеря по обоим берегам реки и принялись грабить близлежащие деревни и фермы в поисках съестного. Они уже отобрали все зерно от Тилбери до Шобери и согнали в свои лагеря стада коров и овец.

Покидать эти места в скором времени они явно не собирались.

В течение нескольких дней Алдгейт наводнили люди, которые искали убежища за стенами Лондона, и с каждым последующим днем этот поток только нарастал. Сегодня утром она пришла в маленькую церковь у восточных ворот города, чтобы помолиться и самой посмотреть на условия жизни тех, кто бежал от жестокости датчан. Она не могла в страхе прятаться за стенами своего дворца. Народ нужно было успокоить, показав им, что она находится среди них.

Теперь она вышла под ливень и кивнула своим грумам, чтобы те помогли ей подняться в седло. Ее знаменоносцы с безвольно обвисшими под дождем штандартами размеренным шагом двинулись вперед. За нею следовали три священника, нараспев читающие литанию. Ответные слова молитвы она бормотала машинально, пока смотрела на дорогу и обширные пустыри по бокам ее – вода, грязь, мусор…

Здесь, между восточными воротами Лондона и Уолбруком, были наскоро построены жилища для тех, кто бросил свои деревни и фермы. Они взяли с собой детей, домашний скарб, домашних животных и свой ужас. Они также принесли рассказы о разрушениях и слухи, которые целыми днями кружили над городом, словно клочки обгоревшей соломы.

Король проиграл большое сражение в Гемпшире.

Король и его сыновья убиты.

Кентербери и Винчестер сожгли дотла и сравняли с землей.

Чем более ужасным и неправдоподобным казался такой рассказ, тем чаще его повторяли. И все же она думала, что действительность была достаточно суровой.

Она еще не доехала до Уолбрука, как дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. За мостом вдоль дороги стояли люди, которые подхватывали ответные слова литании, и этот гул голосов нарастал и разносился эхом, словно далекие раскаты грома.

Ora pro nobis. «Молитесь за нас».

Эмма откинула назад свой капюшон и теперь с печалью изучала лица вокруг себя: мужчины с запавшими от недосыпания глазами; разинувшие рот дети; монахи и монахини; матроны, разодетые в меха; старушки, на которых были какие-то отрепья. Единственным, что объединяло их всех, был страх, который она читала в их глазах.

Но больше всего разбивали ей сердце женщины с младенцами на руках, которые кормили их грудью и укачивали, чтобы успокоить. Ее собственные груди болели в ожидании, когда к ним прильнет ее дочь. Как и у этих женщин, у нее было свое беспомощное дитя, полностью зависевшее от нее. Как и они, она боялась тех ужасов, которые готовило им будущее.

Мысли ее обратились к Эдит, старшей дочери короля. Ей едва исполнилось шестнадцать, и сейчас, беременная своим первым ребенком, она отправилась рожать в Хедингтон. Эмма думала о том, как рождение ребенка изменит Эдит, потому что была уверена: изменит обязательно. Она надеялась, что материнство смягчит нрав ее падчерицы и зияющая между ними пропасть постепенно сойдет на нет.

Добравшись наконец до ворот своего дворца, Эмма была готова к тому, что сейчас услышит плач Годивы. В свои пять недель от роду ее дочь была вовсе не таким спокойным и безмятежным ребенком, каким в свое время был Эдвард. Она была капризной и шумной, независимо от того, что делали, чтобы ее успокоить. Марго настаивала на том, что некоторые дети плачут больше других, но это мало утешало Эмму, которая боялась, что с ней что-то не так. Аббатиса Эльфвинн объясняла это тем, что, поскольку Эмма сильно переживает из-за нападения на страну датчан, ее молоко действует на младенца как яд.

– Вы должны поручить свое дитя кормилице с веселым нравом, – говорила ей мать Эльфвинн. – Вы перегружены заботами и передаете свое волнение ребенку.

Но Эмма воспротивилась этому совету. Мир в ее душе наступал лишь в те моменты, когда она прижимала Годиву к своей груди. В это время на нее не мигая смотрели глаза ее дочери насыщенного голубого цвета, напоминавшие ей болотные цветы, которые она видела в детстве, когда проводила лето в Фекане. Такая передышка для нее длилась очень недолго, потому что после этого ребенок неизменно впадал в тяжелый сон, который всегда заканчивался слишком рано, и снова под сводами королевского дворца разносились ее пронзительные крики.

Тяжесть в груди и боль, которую сейчас ощущала Эмма, подсказывали ей, что Годива, должно быть, проголодалась и плачет, зовя свою мать.