Цена моих грез

– Поцелуй меня, и я отпущу, – спустя сотню вечностей в виде минуты сказал он, разрезая тишину словами. Хрипло. Торопливо и зло. И в то же время так, что мурашки по коже и дыхание захватило.

Сказал дикость. То, что я никогда не сделала бы сама, по своей воле. Целовать того, кто меня ломает. Того, кто шантажирует. Того, кто украл меня. Зверя без души и сердца.

Однако есть ли выбор у глупой куклы–марионетки? Или у мышки, что уже попала в лапы хищника? У тех, у кого отняли свободу есть только одно предназначение – хвататься за любой призрачный шанс. Даже если этот шанс в итоге убьет.

ГЛАВА 8. ПАВЕЛ. Я ВЕДЬ ТОЖЕ ХОЧУ ЖИТЬ

Трудно забыть боль, но еще труднее вспомнить радость. Счастье не оставляет памятных шрамов.

(с) Чак Паланик

Я смотрел на нее спящую и думал, что ей снится. В какие края ее уводят грезы? Чувствовал себя идиотом, но не мог оторвать глаз от хрупкой фигурки, что сжалась в комочек на огромной постели.

И хочется вдохнуть ее в себя, утонуть в ее бездне глаз, прижать так сильно, чтобы чувствовать ее пульс собой, и сказать, что так было. И жить так, как когда–то мечтал. Как нормальный человек. Но хер я нормальный – заставил быть со мной, играю на ее любви к сыну умершей сестры, притворяюсь сам, чтобы казаться хоть более–менее не отбитым. Потому что я долбанный псих. Извращенец, но, к счастью, не маньяк.

Я смотрю, и во мне что–то шепчет, чтобы я ее отпустил. Моя гадкая изуродованная сторона. Отпустил, потому что в неволе даже самые сильные птицы прекращают петь. А она… И в то же время я понимаю, что снова останусь в темноте без нее. Будто бы не выплывал наружу, будто бы не чувствовал пьянящий запах жизни и не ощущал кожей ее тепло. Я ведь упаду обратно, раскрошив кости до состояния пыли, задохнусь в одиночестве и сойду с ума в бездне, где царствует Мрак. И потому черти во мне противятся, скребут изнутри острыми, как лезвие, изогнутыми когтями зависти и эгоизма. Я ведь тоже заслуживаю в жизни чего–нибудь светлого? Каким бы не был ублюдком и сукиным сыном? Я ведь тоже хочу жить. Пускай не как все, но хотя бы чуть–чуть похоже? Самую малость.

Как последний мудак просидел в кресле всю ночь, любуясь игрой Луны с локонами Снежинки, любуясь ее утонченной внешностью. И хотел прикоснуться к ней, но не смел. Потому что не только тело хотел исследовать, но и ее обнаженную душу. Хотел до одури всю ее. Но не мог получить то единственное, что в принципе хотелось.

А едва первые лучи солнца прокрались в спальню, я ушел. На этот раз не ее выгнал, а самого себя. Долго зверем ходил по особняку, пугая слуг, мельтешащих вокруг, пока не приказал накрыть на стол. Хотел позавтракать впервые не в одиночестве.

Но почему же она делает все наоборот? Выводит на поверхность все тщательно скрываемое – злость, ярость, бешенство. Разрывает ту оболочку, называемую “нормой”. Бьет словами больнее, чем это сделал бы нож, и точнее, чем может показать самый продвинутый телескоп.

Псих. Она назвала меня психом. Больным. И мне показалось на миг, что не ее губы это произнесли, а чужие. Однокурсников. И в голове прозвучал их смех – я так сам никогда не смеялся, я так никогда не мог.

– Поцелуй меня, – это вырвалось внезапно. Потому что я впервые испугался, что могу причинить боль кому–то. А я был близок – задела старую рану и давай по ней новую рисовать. Хотелось стереть губами вылетевшие слова.

Ее губы коснулись моих. Я ослеп, оглох, онемел. Я сгорел, исчез, испарился. Меня перестало существовать.

Мне кажется, это был самый приятный момент в моей никчемной жизни.

Однако все знают, что хорошее заканчивается рано. Так и ее губы отстранились после секундного касания. И будто бы отобрали у странника подаренную флягу с водой после первого глотка. А воды вокруг нет – пустыня одна, где вместо волн – дюны, а вместо жизни – мираж. Ясно ведь, как поступит путник: он будет сражаться за то, что сейчас дороже всего на свете. Сражаться за шанс выжить и жить.

Я сделал то же самое – притянул ее ближе, чтобы вдохнуть ее в себя вместе с поцелуем. Уже настоящим, а не невинным тыканьем в губы. Я пил ее, словно тот путник, что годы плутает по бесконечной пустыне. Я пил ее, вгрызаясь в каждый поцелуй, что она сама не хотела отдавать.

– Я не могу–у–у, – всхлипнула Снежинка, едва я поцелуями скользнул ниже. – Прошу тебя, Паша–а–а!

На меня будто вылили ушат с ледяной водой. Сладкий дурман, что разлился по телу, стал отравой – горькой и убивающей.

– Прошу, – тихий шепот, и я очнулся.

Посмотрел на нее, и задохнулся отвращением к себе. Даша – хрупкая и изящная, обнимала себя за тонкие обнаженные плечи, на которых алели цвет моих губ, будто маки распустившиеся. Свитер ее валялся где–то на полу, там, где и ее джинсы, так что сейчас она предстояла передо мной лишь в нижнем белье – в обычном, хлопковом, не в таком, где кружева больше, чем ткани. А в глазах ее застыли пеленой слезы.

Что за нахер? Твою мать!