Цена отсечения

Жанна читала, представляла себе этот стареющий дом, ветшающую обстановку; ей становилось тоже грустно, но все-таки сладко, уютно; хорошо читать про чужие утраты в тепле, под рассеянным светом торшера…

Последняя запись в тетради была как бы пропитана слезами; суховатый, ворчливый немец вглядывался в будущее, ужасался, оплакивал имение – и с ним оплакивал себя. Так и видно было, что сидит он перед темным окошком, керосиновая лампа смутно отражается в стекле, а может быть, не лампа, а лучина; пахнет горелой щепой; близоруко нависая над бумагой, честный старик думает о близкой нищете, о дальней смерти и жестоко устроенной жизни. Не крал, радел о княжеских деньгах, и что его за это ожидает?

«С перепрыской дождя ноченька, непогодлива. Сон нейдет, что будешь делать: встал, думал, выпью рюмочку рейнского, сердце щемить перестанет, мысли горькие уйдут, да и сон придет. Как на грех попался на глаза журнал, что князь выписал, об извлечении доходов с имения без отягощения крестьян и вредных следствий; тут и лоскутки сна исчезли. Так ли хозяйствовать в журналах учат, как у нас дело идет? Ведь сквозь пальцы имение уходит. Люди куда? Куда мне на старости лет? Денег не нажито, об себе не радел. Это ли не вредные следствия! Горько будет, коли вновь вместо спокойной старости испытать придется лишения, бывшие в годах юношества».

Что с ним дальше приключилось, неизвестно; на обороте одной из фотографий была проставлена дата. 4 июля 1914 года, пятница. Степе будет интересно.

5

Через три дня они ехали по Чистопрудному. Сухой снег ложился на резную ограду, его сдувало, уносило дальше; на расчищенном льду вращались фигуристы; как же она по всему этому соскучилась…

Но следующим вечером заявилась Яна, вздорная ее подруга, интеллигентная жена кондитера Седого, и обрушила град новостей. Яна была в поликлинике, детской, там, за театром «Современник», прививки делать перед школой, сейчас требуют, и встретила Мосину няню – ну, Мося, четырехлетний сын Мусы, ну, слышала наверняка. Няня Галя чечена ненавидела, он Мосю учил курить, прикинь, в четыре-то года, жену гнобил, шепотом называла его черножопым, мечтала устроиться в русскую семью, да где ж их взять, русских, они еще без денег или уже с нянями, или евреи. Теперь Галя заплаканная, в черном чеченском платке, гладит толстого Мосю по головке, тихо причитает: какого человека потеряли! вся Чечня скорбит.

Муса шел с Ибрагимом, старшим сыном, лет двенадцати парень, грубый такой; шел вскоре после Нового года по Архангельскому переулку, к дому; возле церкви к ним приблизились двое. Муса только и успел сказать: сына дай отпущу, так ведь не дали, при сыне застрелили прямо в сердце, наразрыв, кошмар! Седой говорит, это люди Отари, что-то у них не так с чеченами вышло, стреляются все время. Но это ладно, это что. А ты знаешь, что наши с тобой мужики повадились к блядям? И не просто к блядям, а к совсем уже блядским блядям? Ее предупредила Анька, очередной бойфренд там генеральный менеджер, а клуб «Пеликан» они только что открыли, первый в Москве, и там два входа, один для всех, – сауна, бассейн и все такое, – другой для избранных, столики, диваны, комнатки, девочки и прозрачная стена, через которую сауну с бассейном видно во всех деталях. В сауне лохи думают, что это зеркало, что они парятся-милуются одни. А здесь глядят и веселятся. И Седой, и Мелькисаров, и Томский – все замечены. С этим надо что-то делать, а то еще заразимся.

Вечером, уложив Тёмочкина и задержав украинскую няню, Жанна зашла к Степану. Тот грипповал, полулежал на оттоманке у камина, разглядывал подаренные Жанной старинные фотки. За стеклянной заслонкой плескалось пламя; потрескивали дрова; жар расходился по кругу.

– Что-то стряслось?

– Почти.

– Выкладывай.

И Жанна вдруг растерялась, разбилась вдребезги о его спокойствие, начала бормотать: Пеликан, Тёмочка, как же ты, как же мы, как же я, что будет…

Степан не спеша отложил книгу, прохрипел:

– Все сказала?

– Все.

– Тогда присядь. Собственно, вариантов у нас с тобой немного. Номер раз: ты ничего не говорила, я ничего не слышал, живем как жили. Номер два: ты спросила – я отвечаю. Но без экивоков. Ты уверена, что этого хочешь? Ты подготовилась к разговору со мной? Ты определила цель?

Разумеется, не определила. Разумеется, не готовилась. Но отступать было поздно.

– Определила. Говори.

– Подумай еще раз. Есть слова, которых лучше вслух не произносить. Потом не отменишь.

– Подумала.

– Что же; твое право. Хотела – бью наотмашь. Ты, Рябоконь, красивая и хорошая. Но, прямо скажем, не горячая. Мне тебя не хватает. И что теперь, затевать серьезный роман с неясными перспективами? Или восполнять недостающее? С одноразовыми девочками? Чистенькими, проверенными? Я лично Тёмочку терять не хочу, с тобой расставаться – тоже. А жить по-ангельски не могу. Так что… Или ты закроешь глаза на то, где я и с кем я. А я тебе гарантирую, что это все по договору найма, без душевных волнений. Или не закроешь, и тогда читай условия первого варианта.