Цена смеха

– Да уж, дружище. Тут я с тобой спорить не стану. Сезон чиркашей… Сыплются на тебя аки желуди! – попытался утешить друга Валя. Затем спохватился – Хотя, постой. Зато тебе ничего не нужно подстраивать. Так что не кисни! Плюсы свои имеются. Просто ты зажрался. – Валентин поднес кружку к губам и принялся на ту дуть за зря.

Машинист уставился в потолок, едва-заметно шевеля губами, затем взгляд его оживился.

– Согласен с тобой! Но ты все это говоришь, чтобы заманить меня в очередную пучину самообмана.

Оба многозначительно замолчали, погруженный каждый в свои собственные серые мысли. Машинист думал о сфотографическом эффекте. «Эффект чиркаша», так он это называл про себя, хихикая всякий раз. Самого первого чиркаша ему удалось сбить совершенно случайно (хотя, уместным будет уточнить, что всякий подобный случай и являет собой самую, что ни есть, настоящую случайность, со стороны Григория разумеется. И еще, тоже стоит упомянуть, что в случае же с Валей – все в точности, наоборот. Валентин сам по себе являет некое олицетворение случайности, несчастного случая. Машинист часто сокрушался по этому поводу, но виду не подавал. Валя и так догадывался, но ему было все равно. Он уже давно решил, как поступит с машинистом.

Гриша, в тот дивный день, уже почувствовав себя опытным адептом, в плане управления составом, позволил себе воспользоваться телефоном со встроенной в него камерой. Он решил сфотографировать себя за рулем (хоть это не руль вовсе, но тот до сих пор считает это рулем и постоянно подруливает им на плавных поворотах). Наладив аппаратуру и ухватившись своими пальцами с короткими изгрызенными ногтями за «руль», машинист сделал снимок. Момент снимка совпал с моментом глухого мощного удара об его толстое бронированное лобовое стекло. Дворники сработали автоматически, но закопошились в лоскутах испачканной одежды.

Кадр был сделан весьма удачно. За мгновенье до. За мгновение до того, как лицо превратилось в бесформенную кровавую кашу, разбавленную осколками черепа пожелтевшими, но кажущимися абсолютно белыми, зубами. Именно эта фотография, уже многие годы, украшает экранную заставку того самого телефона. Можно было бы продать эту фотографию и заработать немного. Но психам деньги не нужны. Психам нужен альбом с фотокарточками погибших лиц таких же психов, их золотые коронки, осколки черепа и всякое такое.

Размышляя о своей коллекции и разглядывая коллекцию друга, Гриша невольно пришел в возбуждение сам того не заметив. Зато это заметил Валя.

– Эй! Иди ищи воду в другом месте. Здесь лишь чай, – с недовольством в голосе произнес Валентин, кивая на того головой. Георгий сделал вид, что сделал вид, что не заметил и сделал вид, что подлил себе кипятку. Валя презирал всякое проявление человеческих инстинктов, в особенности низменных, считая это проявлением слабости и недостойности (недостойности чего именно – он для себя еще пока не решил). Сам Валентин не испытывал злости. А если и подобное возникало в нем, то он не обращал на это чувство внимания. Ведь это, как боль – нельзя же убить в себе все нервные окончания. Твое дело – реагировать на эти сигналы, либо же нет. Валя решил не реагировать. Решил он это, когда висел на матери, обхватив ее своими маленькими слабенькими ручонками, которые оказались в тот момент непомерно сильными.

В отличии от своего гостя, Валентин не испытывал трепет всякий раз в предвкушении очередного убийства. Он был более осторожен в использовании этого ощущения. Да и вообще – всякое убийство было делом случая. И эти двое являли собой неотъемлемую часть этого случая. И, с вожделенным нетерпением, этого случая всякий раз дожидались.

Рыбалка какая-то выходит, – подумал про себя Валя, глядя на гостя. А рыбалку он не любил, хоть ни разу порыбачить ему не довелось.

Чьи-то наручные часы троекратно пропищали. Валентин вздрогнул. То были часы машиниста (от своих он не вздрогнул бы). Григорий поднес правую руку к своим глазам и хмыкнул – часов на запястье не оказалось.

– Ты ошибся, – поправил того Валя.

– Скорее в его определении уж точно, – и поднес к лицу на обозрение левую руку, которая с часами. – Мне пора, дружище. И благодарность тебе за угощение.

Валентин отмахнулся.

– Не забывай, – напомнил он машинисту, изображая рукой гудок паровоза, – три раза, как будешь мимо проезжать.

В этот раз отмахнулся машинист и его, сгорбленная извечным напряжением, спина, скрылась в дверном проеме. И всякий раз, когда спина друга исчезала во мраке туннеля, Валентину казалось, что он видит его в последний раз. Извечная драматичность ухода сгорбленной спины. Только и всего. Наверное. Христофор еще повздыхал некоторое время, прежде чем раствориться в темноте.

«Из темноты мы приходим. В нее же и возвращаемся». Табличка с такой надписью висит в кабине машиниста.

Валентин вновь с отсутствующим видом уставился на свою собственную табличку, что украшала его жилище и вызывала ту какофонию чувств и ощущений в голове машиниста. Те редкие огрызки шнурков, что незаслуженно висели на крючках – начинали уже порядком раздражать своею незаслуженностью.