Цена весны (ЛП)

Я смотрю на то, как долго я тащил на себе мир, — или думал, что тащил, — и спрашиваю себя, сколько раз мы должны учить те же самые уроки. Пока не выучим их, я имею в виду. И дело не в том, что я перестал беспокоиться. Боги знают, что по ночам я заползаю в кровать, почти готовый позвать Синдзя, Даната и Ашуа и потребовать от них отчета. Даже если бы мне удалось затащить их в мои комнаты, и они рассказали бы все что, видели и сделали, как бы это изменило хоть что-нибудь? Нужно ли мне меньше спать? Способен ли я перестроить мир своей волей, как поэт? Я только человек, какие бы смешные одежды они на меня не надели. Я не больше приспособлен руководить военным флотом, выкорчевывать заговоры или завоевывать любовь юной девушки, чем любой другой.

Почему мне так трудно поверить, что кто-нибудь другой, кроме меня, может быть достаточно компетентен? Или я боюсь, что одна ослабнувшая часть разрушит все?

Нет, любовь моя. Идаан права. Я наказываю себя все время за то, что не спас людей, которых любил больше всего. Некоторыми ночами мне кажется, что я никогда не перестану оплакивать тебя.

Перо Оты затрепетало в холодном ночном воздухе, медное острие повисло прямо над бумагой. Ночной бриз пах морем и городом, и был сочным и терпким, как перезрелый виноград, чью кожицу только что разорвали. В Мати они бы уже переместились в туннели под городом. В Утани, центральный дворец которого стоял закутанный в материю, дожидаясь его возвращения, листья стали бы красными, желтыми и золотыми. В Патае, где Эя работала со своими самыми последними ручными целителями и целенаправленно игнорировала все, что связано с политикой и властью, по утрам могли бы быть быть морозы.

Здесь, в Сарайкете, при изменении времени года менялся только запах, и еще солнце, которое так жгло их летом, уставало раньше. Он написал еще несколько фраз, перо скрипело по бумаге, как птичьи ножки; потом он подул на чернила, чтобы они высохли, сложил письмо и положил его ко всем остальным, написанным для нее.

Глаза болели. Спина болела. Суставы рук застыли, позвоночник казался вырезанным из дерева. Много дней он размышлял над записями и протоколами, письмами и бухгалтерскими отчетами, в поисках ниточки, которая могла бы открыть неведомого покровителя Маати. Он искал схемы — схемы людей, которые регулярно путешествовали в последние годы и могли двигаться вместе с поэтом, схемы тех, кто находился в оппозиции к запланированному альянсу с Гальтом, и проверял запасы, исчезнувшие непонятно куда. Исходя из того, что Маати гордился своим ухом во дворцах. Но только боги знали все схемы, которые можно было найти. Дворы Хайема были наполнены мелочными интригами. И вытянуть из них одну конкретную схему — все равно, что вытянуть одну конкретную нитку из гобелена.

И, что еще хуже, слуг и членов высших семей — за не самое лучшее использование которых упрекала его Идаан — нельзя было привлечь к работе. Даже если Маати просто похвастался и у него не было высокопоставленного шпиона, Ота все равно не мог допустить даже обычные сплетни. Необходимо найти Маати и разрешить ситуацию прежде, чем он сумеет пленить нового андата; если хоть кто-нибудь — гальт, западник или любой другой — услышит об этом, может последовать жуткая реакция.

А это означало, что все записи и доклады приносили в личные покои Оты. Ящик за ящиком, пока груда не достигла потолка. И единственные глаза, которым он мог доверить задачу, были его собственными и, благодаря извращенному юмору богов, Идаан.

Она растянулась на длинном, покрытом шелком диване, накладные за полмесяца из кабинета господина порта валялись вокруг. Ее закрытые глаза двигались под веками, но она дышала ровно, как прибой. Ота нашел тонкое шерстяное одеяло и накрыл ее.