Центр тяжести

Журнал наш назывался «Кактус». Редакция («редакция») располагалась в подвале второго корпуса, в типографии, где стояли огромные ксероксы. Студенты приходили сюда, чтобы сделать ксерокопии нужных страниц из пособий, учебников или тетрадок с конспектами лекций. Вечером, после шести, когда поток желающих сделать ксерокопию иссякал, мы приходили сюда и обсуждали верстку и наполнение полос. По сути, Оля была единственным постоянным сотрудником, другие студенты надолго здесь не задерживались – работа в «Кактусе» требовала слишком много времени и сил.

Тот самый, октябрьский, номер наделал много шума. Дирекция института была недовольна выбранной темой и ее, по их мнению, «однобоким» и «слишком либеральным» (sic!) толкованием. Олю даже вызывали на беседу с деканом.

Мы с Греком ждали ее в редакции. Дело близилось к вечеру, коридоры института опустели, огромные ксерокс-машины молчали, они уже остыли, но в воздухе все еще витал характерный запах – что-то похожее на запах разогретых, горячих чернил и офсетной печати. Когда она вошла, мы молча посмотрели на нее. Оля щелкнула языком, раздался характерный звон – сережка у нее в языке ударилась о зубы. Она любила так делать.

– Декан сказал, что в нашей газете недостаточно «просвещающих» и «остросоциальных» тем.

– Это как понимать?

– Мы должны написать статью, ммм, о пользе воздержания.

Пару минут мы все подавленно молчали. Первая же попытка сделать что-то самобытное – и тут же давление «сверху». По сути, «Кактус» целиком принадлежал университету: мы пользовались университетской типографией, редакция наша располагалась там же, в подвале второго корпуса, и мы прекрасно понимали, что не можем проигнорировать «пожелание» деканата.

– Да ладно, чего вы раскисли-то? – спросила Оля. – Это проверка. Они просто хотят посмотреть на нашу реакцию. Я ведь с журфака, я должна уметь обходить цензуру. И делать это изящно. Я спрашивала у ребят, которые раньше занимались изданием «Кактуса». Они говорят, это обычная практика, прошлый декан очень любил так делать: как только газета начинала набирать популярность, он вызывал главного редактора и высказывал свое «скромное пожелание» о том, что «хочет видеть «Кактус» более оптимистичным и нравственно направленным». Это у них, – она показала пальцем в потолок, – игра такая. Подбрасывают нам задачки и потом ржут, наблюдая за тем, как мы пытаемся выполнить приказ и одновременно не потерять лицо.

– То есть это вроде как экзамен на знание эзопова языка?

Она кивнула.

– Ну что, господа, есть у вас какие-нибудь предложения?

Грек постучал карандашом себе по лбу, потом убрал карандаш за ухо.

– А что, если мы пойдем в лобовую атаку?

– В смысле?

– Следующий номер посвятим венерическим заболеваниям.

Мы с Олей рассмеялись.

– Нет, серьезно. – Грек спрыгнул с подоконника и стал ходить из стороны в сторону. – Они ведь хотят, чтобы номер был посвящен целомудрию?

– Воздержанию.

– Одно и то же.

– Не совсем.

– Неважно! Поместим на первую полосу фотку Гюстава Флобера! Ну, ту, где он весь такой, страшный, с усами, лысый и обрюзгший от сифилиса. И подпись: «Флобер умер от сифилиса. Just sain’».

– Это смешная идея, Грек, правда, – сказала Оля. – Только она никуда не годится. К тому же Флобер умер не от сифилиса. Он умер от инфаркта. Или от инсульта. Я точно не помню.

– Черт!

– Мопассан, – сказал я. – Мопассан умер от сифилиса.

– Секундочку! – Оля потянулась к ноутбуку и открыла статью о Мопассане в «Википедии». – Ну да, он был болен. Но умер он от «прогрессивного паралича мозга», что бы это ни значило.

– Но он же был бабником. – Грек достал из-за уха карандаш, стучал им по лбу. – Как и Флобер. Они постоянно к шлюхам ходили.

– А Ницше? – сказал я. – Он же тоже умер от нейросифилиса, не?

– Так, народ! – Оля громко захлопнула ноутбук. – Мне кажется, мы немного отвлеклись. Декан хотел, чтобы наша газета была, цитирую, «более целомудренной и нравственной», а сифилис – это как раз обратное.

– Ох, – Грек всплеснул руками, – ну извини, я не знаю ни одного великого девственника.

– Кант! – Я поднял руку, как ученик в классе. – Иммануил Кант! Он умер девственником!

Грек скептически посмотрел на меня:

– Откуда ты знаешь, ты свечку держал?

– «Нравственный закон внутри нас». – Оля улыбнулась. – А это может сработать, они ведь хотели, чтобы мы написали о нравственности и целомудрии, верно? Вот мы и напишем о Канте: «нравственный закон» и «целомудрие» – два в одном. Посвятим ему целый номер. Как тебе идея, Грек?

Грек любил только свои собственные идеи, все остальные не вызывали у него никакого энтузиазма. Вот и сейчас он равнодушно пожал плечами:

– Сойдет.

– Продано! – Оля щелкнула языком – блик! – И рецензии. – Она повернулась ко мне: – Нам нужно что-то в отдел книжных рецензий. Рецензии на книжки, в которых есть «нравственные» и «целомудренные» герои. Типа «Гордость и предубеждение» или, – как же ее? – Она щелкала пальцами, пытаясь вспомнить. – Грек, как называлась та книжка Сент-Бева про монашку?

– Не помню, – буркнул он.

Оля повернулась ко мне и вопросительно вскинула бровь.

– Я не читал Сент-Бева, – признался я.