Цепь грифона

– Здравия желаем, ваше превосходительство, – почти в один голос ответили офицеры, несмотря на капитанские погоны на плечах Суровцева.

В Крыму он не желал лишний раз показывать направо и налево свой генеральский чин. Говорил при этом с офицерами по-генеральски:

– Я имею намерение оторваться от слежки и отправиться в Севастополь. В городе буду находиться по известному вам адресу у известного вам человека. Посему прошу меня не терять. Генерал Слащов намеревается выехать на фронт. Имейте в виду – наши англо-французские и армейские коллеги могут постараться этому помешать. Сделайте всё возможное, чтобы ни при каких условиях им это не удалось.

– Будьте уверены. Не позволим, – ответил старший офицер.

На уже знакомой ему севастопольской улице его встретили приглушённые звуки фортепьяно. Сомнений быть не могло – музыка звучала из окна мансарды, которую снимал генерал Батюшин. Суровцев сразу узнал красивый своеобразный голос хорошо настроенного инструмента. Уволенный с должности квартирмейстера Крымско-Азовской армии, находящийся в распоряжении главнокомандующего русской армии в Крыму, генерал-майор Николай Степанович Батюшин в октябре 1920 года был живой иллюстрацией библейской цитаты: «Во многих знаниях многие печали». Вёл замкнутый образ жизни. Ни с кем не встречался. Жил на квартире, несмотря на дороговизну жилья. Тогда как многие офицеры и генералы проживали на судах, стоящих в севастопольской бухте. Самым популярным в этом отношении был огромный пароход «Рион», который, в отличие от других судов, почти не выходил в море. Слишком это было затратно для гиганта в тринадцать тысяч тонн водоизмещения.

– Не знаю, радоваться мне или плакать, голубчик, но с моей квартиры сняли наблюдение, – встречая Суровцева, с порога сообщил Батюшин. – Нет англичан, нет французов, нет и наших…

– Я не знаю, что и сказать вам в этой связи, ваше превосходительство, – ответил Сергей Георгиевич, раскладывая на столе принесённые продукты, среди которых оказались две бутылки дорогого французского вина. – Я просил моряков не оставлять нас своим вниманием. Так что должны появиться.

– Признаюсь, огорошили вы меня своим предыдущим посещением. Но я вам глубоко признателен. Трудное это дело – носить в себе тяжёлые мысли.

– Мне тоже после нашей прошлой встречи легче дышится, Николай Степанович, – признался Суровцев. – А события между тем приобретают необратимый и трагический характер. Думаю, вам надо съезжать с квартиры на какой-нибудь пароход. Скоро свободных кают там не будет.

– Мне довелось однажды переночевать на «Весте». Никогда не предполагал, что корабельные крысы столь умны и беспардонны. Но не в крысах дело. Многие люди считают своим долгом интересоваться моим мнением по самым разным вопросам. А я не имею ни малейшего желания делиться своими наблюдениями и размышлениями. Я только что вскипятил чай, – продолжал он без всякого перерыва, продевая руки в рукава генеральского френча, – или будем пить вино?

– Во всём происходящем присутствует какой-то высший цинизм, – накрывая на стол, отвечал Сергей Георгиевич. – Все, кто желает и может воевать, отстранены от дела. Мало того, чувствуют приближение катастрофы и не могут реально влиять на происходящие события. Похоже на то, что даже степень и весь ужас поражения никто здесь, в Крыму, не желает ни понять, ни осознать.

– Для меня, голубчик, и нынешние и грядущие события не являются поражением… Это уже следствие… Своё поражение я пережил в доме предварительного заключения Петрограда с весны по осень семнадцатого года. Помните, как банкир Рубинштейн оказался на свободе, а вся моя комиссия была объявлена преступной? Вот уже тогда я понял, что моё дело проиграно. А началось поражение и того раньше. В четырнадцатом году. Тогда как раз, когда вы из Академии отправились не в распоряжение Главного управления Генерального штаба, а на фронт. Когда все предложения по организации контрразведывательной работы, в том числе и мои, при царском дворе положили в долгий ящик. Из которого так и не удосужились достать. А общим фоном моего поражения был и остаётся еврейский вопрос. Мы разворошили муравейник. Чёрт бы их побрал!

Суровцев знал подоплёку событий, о которых говорил Батюшин. Действительно, только приступившее к работе Главное управление Генштаба было расформировано летом четырнадцатого года. А несколько выпускников Академии, которых предполагалось использовать в контрразведке, отправились в действующую армию простыми армейскими офицерами. Правда, получив внеочередное воинское звание. Это теперь он был в состоянии понять раздражение своего благодетеля и покровителя генерала Степанова. А тогда по-мальчишески рвался на фронт.