Цепь в парке

Он спускается за ней по лестнице, слишком узкой для двоих, на Джейн платье красивого бледно-желтого цвета — вот он какой, цвет загородной прогулки, — на груди зеленая вышивка, и вся она кажется ему такой красивой, чистенькой, что он старается ступать как можно осторожнее, чтобы не поднялась пыль. А когда она попадает в солнечный луч, пробивающийся через маленькое грязное окошечко, у него останавливается сердце — таким чудесным кажется это золото, и так страшно, что оно вдруг исчезнет.

Едва они выходят на улицу, она жадно прижимает к его губам полуоткрытый ротик, пахнущий малиной. И вновь после разлуки она кажется ему похорошевшей, лучезарной, хрупкой, и сердце у него переворачивается при мысли, что она вернулась только ради него и может вдруг растаять, как золотая пыльца сумерек. Его даже поражает, что ее ладошка, лежащая в его руке, такая, казалось бы, воздушная, что-то весит.

— Ну и спишь же ты, еле-еле тебя добудилась.

— Я не спал. Я был мертвым. И если б ты вернулась только ночью…

— К счастью, там полно комаров! Поэтому мы и вернулись так рано. Взгляни на мои руки.

Он долго гладит ее тонкие руки и ощущает под пальцами вовсе не комариные укусы, а все то далекое солнце, которое весь день лило на нее свое золото. Волосы у нее опять туго стянуты и завязаны сзади, и там на шее, тонкая кожа, оттененная розовыми ушками, кажется совсем белоснежной, и он целует ее в затылок, ощущая губами невидимые волоски.

— Ты спал без задних ног. Больше я с ними никогда не поеду. Они меня все время гнали от себя, а мама обращалась ко мне, только чтобы сказать, что я плохая девочка. И к ним еще приезжали друзья…

— Послезавтра меня отдадут в другой дом. Дядя уже договорился с директором.

— Эти их друзья только и делали, что пили вино, щипали меня за попку и хватали маму за все места. За городом куда хуже, чем в городе, Пьеро.

— А цветы, птицы, звери…

— Ни птиц, ни зверей. Только газоны и столики, за которыми пьют, да старая вонючая кровать.

— А я зато видел белку. Из-за нее чуть-чуть не упала женщина, которая ждет ребенка.

— Врешь! А где?

— На кладбище. Это была моя загородная прогулка.

Они уже на углу улицы Визитасьон, и он с гордостью замечает, что все прохожие, даже женщины, оборачиваются и смотрят ей вслед, правда, большинство женщин глядят на нее со злостью, словно их так и подмывает заляпать ее грязью.

— Что ты сказал про директора?

— Послезавтра меня упрячут в новый дом. Но тебе, кажется, до этого нет дела?

Она бросает на него взгляд, полный отчаяния и бессилия.

— Это очень серьезно, Пьеро. Значит, нам надо убежать сейчас же… или почти…

— Да, пока они ничего не пронюхали. А ты, ты теперь уверена, что больше не любишь маму?

— Я ее ненавижу! — кричит она, и ее рука, которую он держит в своей, сжимается в кулачок. — Она там выпила черт знает сколько, хохотала, как дурочка, а потом они понесли такое, и она вместе со всеми, словно их тошнило словами. И знаешь, что она им сказала?

— Что ты убежишь со мной на край света!

— Мне не до шуток, Пушистик. Она сказала, что три месяца назад получила письмо, и в нем было написано, что daddy, подожди, я должна точно вспомнить, слово в слово… и она смеялась, понимаешь!

— Я поколотил тетку Марию, потому что она говорила гадости про моего отца.

— Почему ты никогда не говоришь папа?

— Потому что…

Он замолкает, ведь даже про себя, ночью в постели, он никогда не произносил этого слова.

— Он пропал без вести где-то над Германией. Вот что она сказала, слово в слово. Это значит, что он умер, а она смеялась с чужими людьми.

— Что ты, мой золотистый мышонок! А парашюты? Уж твоя-то мать про них знает лучше, чем кто-нибудь. Летчики опускаются на землю, как большие бабочки, и сразу прячутся. Скоро ты наверняка получишь о нем весточку.

— Это она получит. А мне ничего не скажет, ведь ей это все смешно.

— Ладно, сегодня вечером мы убежим на край света, на этот раз на тебя, кажется, можно положиться.

— Можно, можно, Пушистик. И я ничуть не боюсь. Клянусь, чтоб у меня язык отсох!

Он останавливается посреди тротуара и пристально глядит на нее сквозь внезапно набежавшие слезы; она такая красивая и хрупкая, что в это трудно поверить, и такая чудовищная несправедливость, что им не разрешают остаться у мамы Пуф, а сегодня они, наверно, в последний раз играют вместе в кругосветное путешествие, другой возможности у них просто не будет, и он не может ничего от нее требовать, он не имеет права, потому что у нее все-таки есть мама, и хотя ее мама странная и холодная, совсем как старая дева, но все-таки она красивее их и разговаривает совсем по-другому, и вообще всякая мама хоть немножко да любит своего ребенка, даже если не всегда это показывает. Он торжественно протягивает ей руку и объявляет дрогнувшим голосом:

— Ты должна укусить меня до крови, и мы больше никогда не расстанемся.

— Но я не могу тебя укусить, Пушистик! Я тебя люблю!