Так зачем же спустя столько времени они вернули ему тетрадь? А дядя и тетки, они, наверно, тоже ее прочли? Страницы от дождя склеились. Он старательно рвет их в клочки, скатывает в шарики и кидает в мусорный ящик, стоящий в конце галереи.
Лошадь тащится по утопающей в грязной воде улочке, волоча за собой низенькую повозку, покрытую дерюгой такого же дождевого цвета. Кучера нет, и лошадь сама останавливается возле их дома, у подножия крытой лестницы. На шее лошади висит мешок: она изо всех сил старается что-то выудить там на самом дне, опуская морду чуть ли не до земли. Потом появляются два насквозь промокших человека и огромными щипцами шарят под дерюгой: они извлекают оттуда большущие куски льда, которые сверкают под дождем, словно витражи. Он слышит, как эти двое поднимаются по крытой лестнице. Один из них стучится в квартиру Джейн, а другой направляется к нему, отодвигает, ни слова не говоря, его стул, кладет две глыбы льда на коврик и стучится в дверь.
Тетя Мария открывает ему, и в эту секунду в противоположном конце галереи показывается Джейн, очень бледная в сером свете дня, одетая в какое-то странное ситцевое платье до пят, в котором она выглядит гораздо выше, и такая взволнованная, будто мир вот-вот рухнет, а в ее распоряжении всего три секунды… Она бежит к нему, глядя себе под ноги, чтобы не угодить в лужи и не замочить матерчатые тапочки, и, положив ему на плечи легкие ладони, тараторит:
— Я сижу с бабушкой, выскочила к тебе, пока она кладет лед в ледник, мне не разрешают с тобой видеться и разговаривать. Мама вчера сердилась на меня, сказала, что неизвестно, кто ты такой, во всяком случае, ты мне не компания, да еще теперь ей надо объясняться с твоими тетками, сказала, чтоб этого больше не было. Совсем спятила!
Она быстро целует его, и губы ее пахнут дождем.
— Джейн, немедленно домой!
Он слышит голос, но никого не видит.
— Она даже не позволила мне ставни открыть. Мне приходится залезать на стул, чтоб на тебя посмотреть.
— Ну-ка, ребятишки, дайте-ка мне пройти, не то как цапну вас щипцами.
— Да она целует его! Иди сюда сию же минуту!
Голос у тети Марии гораздо громче и суровее, чем у бабушки Джейн.
— Бедненький Пьеро, сейчас она тебя отшлепает. Ты такой красивый стал! Даже как будто похудел.
Тетя Мария хватает его за свитер и тянет изо всех сил.
Белочка прикладывает влажные губки к его уху и шепчет, щекоча его своим дыханием:
— Теперь будем видеться тайком. Завтра на. Улице или у …
Он так и не услышал у кого, потому что тетка втащила его в дверь и втолкнула в дядин кабинет.
— Ты нарочно промочил новые брюки! Наказание какое-то с этим мальчишкой! Я запрещаю тебе выходить на галерею. Сиди на балконе.
Он заправляет в штаны свитер, который с силой рванула тетка, и, глядя ей прямо в глаза, заявляет тихо, но твердо:
— Ты старая и злая. Я тебя никогда не полюблю.
Она дает ему затрещину, но он не моргнув глазом продолжает тем же тоном:
— И буду ходить куда захочу. А если вам это не нравится, я совсем уйду.
Она опять замахивается, но он успевает увернуться, и она со всего размаху ударяет ладонью по книжной полке. Взвыв от боли, она начинает гоняться за ним по всей квартире.
— Проклятый дикарь, кончишь в тюрьме, как и вся твоя семейка! Полиция до тебя непременно доберется…
— А я ничего не боюсь и никого не боюсь!
В два прыжка он очутился по другую сторону длинного обеденного стола. Но она тут же отказывается от дальнейшей погони и смотрит на него в бессильной ярости, потирая ушибленную руку и тяжело дыша. На губах у нее выступает что-то похожее на пену. Он тоскливо думает: а вдруг она рухнет, как вчера; это из-за болезни от нее несет кислятиной или от кислятины она и болеет?
«… неизвестно, кто ты такой… во всяком случае, ты мне не компания…» Эти слова точно выведены перед ним огненными буквами. А рыбьи глаза тетки словно все еще угрожают: «Ты кончишь в тюрьме, как…»
Он давно свыкся с мыслью, что еще не скоро узнает, кто он такой, но и про других ему тоже ничего не известно — о них можно судить лишь по тому, что они говорят, но говорят они всегда одни и те же слова, которые назавтра означают уже совсем другое, потому что исчезает сопровождавшая их улыбка, или гнев, или просто стеклянный взгляд, немой как камень.