Цепь в парке

Он прыгает в кузов, усаживается поудобней, прислонясь к борту грузовика, жестом гробовщика извлекает гитару из футляра, подносит ее к лицу и долго нюхает.

Джейн возвращается к грузовику.

— У него такие пальцы, что черта плясать заставит. Давай послушаем.

— Это заморское дерево, от него старыми-старыми странами пахнет. Понюхай, — предлагает он Джейн, не выпуская гитару из рук.

Джейн нюхает издали, словно он протягивает ей горчицу.

— И почти такого же цвета, как твои волосы, белочка.

— Пахнет сигарой, — решает наконец Джейн.

Крыса одну за другой пощипывает струны, крутит коротенькие палочки на конце длинной ручки и начинает легонько что-то наигрывать, но так тихо, что никто на площади не обращает на них внимания. Потом взгляд его теряется в синеве неба, он уже не замечает ничего вокруг, и понемногу дрожащие звуки, которые рождаются точно не из струн, а из его пальцев, превращаются в мелодию, очень нежную, сначала он играет только кусочки, перемежающиеся длинными паузами, потом начинает все снова, и теперь мелодия уже течет плавно, но порой похоже, что она вот-вот оборвется, как дыхание, однако она крепнет и взмывает ввысь, все выше и выше, и опять опускается вниз, в какую-то пугающую пустоту, кажется, что он забудет, как дальше, но в самый последний миг, когда вот-вот воцарится тишина, Крыса вновь овладевает ею.

Эта музыка не похожа на дядину. Она как будто доносится издалека, но проникает в самую душу, и от нее немного больно, но ровно столько, чтобы боль не перешла в страдание, и зыбкое это равновесие на грани слез, эти бесконечные падения без падений заставляют слушателей переводить дух вместе с Крысой, замирать в ожидании и вновь подниматься вместе с ним. Когда играл дядя, самое худшее, что могло случиться, — что он возьмет и захлопнет тетрадь. А перед Крысой одно пустое небо, он весь растворяется в дрожащих звуках, и уже неважно, взрослый он или нет и почему голос у него почти женский, — страшно только, что с ним что-нибудь произойдет и его говорящие пальцы замолкнут.

Вокруг них начинают собираться люди, они подходят, смеясь и болтая, потом смолкают. Преобразилось даже сплюснутое лицо Баркаса, и улыбка Банана стала чуть грустней.

Когда Крыса перестает играть, снова начинаются разговоры, но народ не расходится.

— Кто тебя научил играть? — с нескрываемым восхищением спрашивает Джейн.

Гастон тычет пальцем в свое огромное ухо.

— Никто. Пластинки вот слушал и постепенно научился. А потом, музыка — это дар, — изрекает он с важностью.

И он снова принимается играть, на этот раз какой-то веселенький мотив, и люди, которых разбирает музыка, начинают приплясывать, но он ломает ритм в самых неожиданных местах, и ноги танцоров застывают в воздухе, а он играет теперь гораздо громче, уверившись в прочности струн и дерева, и сам отбивает такт своими желтыми сапогами, чуть опережая мелодию, потому что ему одному ведомо, когда изменится ритм, и он, посмеиваясь, глядит на публику.

Ему хлопают и просят сыграть еще.

— Я научу тебя, белочка, хотя я еще никогда не видал, чтобы рыжики играли на гитаре. А теперь я буду петь, специально для тебя по-английски, слов я не понимаю, зато понимаю кое-что другое. А это самое главное.

Он откашливается, достает большой белый платок и начинает сморкаться, долго, но бесшумно.

— Прошу прощения, — говорит он. — Великий Карузо умер. Но остается Крыса.

Сначала он играет без слов, и слышится что-то вроде отдаленного галопа, он стремительно приближается, становится все громче и громче, и кажется, будто Крыса просто бьет по гитаре ладонью и сейчас пробьет насквозь; потом он замедляет темп и начинает петь — на рвущемся дыхании, неожиданно низким голосом, даже и предположить нельзя было, что он может так петь — этот голос не просто слышишь, его ощущаешь всей кожей, — а гитара отбивает стук копыт, уже не такой стремительный, но неудержимый, слов никто не понимает, но Крыса поет так, словно знает их смысл, глаза его затопляет темно-зеленая вода, сейчас она засосет, затянет его на самое дно и он погибнет безвозвратно; он поет так, будто дробит камни, выплевывает пули, хочет истерзать весь мир своей гитарой, и опять возникает далекий галоп, становится все неистовей, и он снова поет, яростно обрушиваясь на гитару, и люди незаметно для себя подпевают ему, без слов, не открывая рта, и у всех кружится голова на краю чего-то неведомого, но он внезапно обрывает песню, словно наконец пробил гитару насквозь.

С минуту он пристально смотрит на слушателей, потом спрыгивает на землю, сдергивает с первого попавшегося крестьянина соломенную шляпу и пускает ее по кругу, выкрикивая:

— Почтеннейшая публика, пожертвуйте кто сколько может бедному музыканту и его голодным детишкам!

Но большинство расходится, даже не оглянувшись на него, лишь кое-кто бросает в шляпу беленькую монетку.

А Крыса, посмеиваясь, выгребает монетки из шляпы и протягивает ему.