Цепь в парке

После дома Крысы ему уже не хочется идти смотреть на свой собственный дом. Пожалуй, он и впрямь припоминает, как Марсель возился с машиной. И даже помнит черный автомобиль на высоких колесах, с округлым задом; по бокам подножки, а в кабине, когда дверцы были закрыты, пахло маслом и мокрыми тряпками, переднее стекло можно было поднимать, толкнув рукой, а чтобы воспользоваться багажником, приходилось откидывать сиденье; машина вечно стояла в их дворе, выезжала изредка, и то на короткие расстояния, и Марсель без конца ворчал… и тот, другой, — тоже. И ему представляется, как этот автомобиль проходит сквозь дома, проносится по цветам в садах и даже по белым уткам в красивом пруду, а за рулем никого нет, потому что лицо водителя ему вспоминать не хочется.

— Что такое пиво?

— Пиво? Чего это ты ни с того ни с сего про пиво спрашиваешь?

— Просто так. Из-за тех лошадей, думаю.

— Его делают здесь рядом, на берегу реки, ведь пиво — это вода. Завод Мольсона…

— Нет, не вода!

— Водичка, только веселая: от нее счастьем писают. Я ее сам лишь один раз пил. Мне нельзя. Все из-за…

— Из-за твоих легких. А почему счастьем писают?

— Потому что богатые туда чего-то подпускают, чтоб бедные пили и воображали, будто они счастливы, и теряли бы голову. Ничего нет более жалкого и противного, чем счастливые бедняки! Не пей никогда.

— Зачем же тогда его делают?

— А ты мне скажи, зачем делают винтовки, пушки, бомбы и даже заводы, зачем все должны работать? Видишь, мы с тобой еще не доросли, чтоб разобраться, зачем существует пиво или, скажем, болезни. И почему болен я, а не сэр Мольсон или кюре, который хлещет вино?

— Но он пьет совсем чуть-чуть, я знаю, я прислуживал во время мессы.

— Может, ты еще и по-латыни умеешь?

— А как же? Иначе я бы не смог прислуживать священнику.

— А в бога ты веришь?

— Сам не знаю. Поди тут разберись. Мне больше нравится верить в… в кого-нибудь другого.

— Это в кого же?

— Ну, в другого.

— Все-таки в кого?

— Ты не знаешь. Никто не знает, кроме меня.

— В того, кто умеет делать чудеса и никогда не умирает?

— Может быть, только я больше ничего не скажу.

— Почему?

— У тебя ведь тоже есть тайны, о которых ты никому не рассказываешь.

— Есть, и если бы ты эти тайны узнал, то не верил бы больше ни в бога, ни в кого другого.

Крыса почти яростно хватает его поперек туловища и подбрасывает вверх; он плюхается на камеры.

— Ну идем, я покажу тебе одну из моих самых страшных тайн.

— Нет, мне пора.

Но Крыса молча выталкивает его из тележки и тащит к соседнему дому. Там, где кончается трава, виден небольшой участок ухоженного газона и рабатки с пестрыми цветами вдоль белой галереи. А в шезлонге лежит почти голая девушка и дремлет, уронив на живот раскрытую книгу.

— Это школьная учительница. Как тебе нравятся мои страшные тайны?

Но он смотрит только на ее волосы, светлые, как солнце, волнистые и длинные, они спадают почти до земли.

— Не спит она, притворяется, ей приятно, когда я на нее смотрю. А бедра-то какие? Я лично верю в бедра.

Он резко выдергивает руку и бежит назад к тропинке, а Крыса за его спиной распевает неожиданно звучным голосом:

— Выставь ягодицы… милая девица… Дай их приласкать или отстегать.

Хлопает дверь, и Крыса нагоняет его, беззвучно смеясь, словно задыхаясь.

— Нечего выставляться напоказ в таком виде, когда на дворе этакая жара, а в траве валяется бедный чахоточник.

Его охватывает отвратительное чувство, будто Крыса держит его на привязи и уже никогда не отпустит.

— Я пойду, Гастон, я устал.

— В этой окаянной траве чего только нет, даже плуг валяется. Папаша зачем-то приволок его в город, наверно, мостовые думал распахать. Только тут булыжнички будь здоров! Пошли попьем чего-нибудь. Совсем жара замучила.

Он тащит его к своему дому. Пес, привязанный на галерее, рвется ему навстречу, лижет желтые сапоги. Крыса отпихивает его ногой.

— Терпеть не могу собак. Но пес мне нужен, иначе я не услышу, если они заявятся ночью.

— Кто они?

— Да эти сволочи, один раз они меня накрыли в темноте. Но теперь шалишь.

Он делает паузу, смотрит на него, приложив палец к губам, и важным тоном добавляет:

— Потому что у меня есть ружье. Оно всегда заряжено. В любую секунду могу пальнуть.

Навстречу им выходит старуха в белом фартуке до пят, она открывает зарешеченную дверь и ждет, когда они войдут в галерею.

— Ты же не злой, ты только притворяешься, и то потому, что слишком быстро вырос. Я знал одного такого, как ты. Теперь он ходит с перебитым носом и никого больше не трогает. А еще там Свиное Копыто страх наводила. Но не очень-то я ее испугался.

— Хм! Свиное Копыто, это еще что такое?

— Ну, это такая… в общем, наша надзирательница, она била нас зимой линейкой, когда ноги и руки и так мерзнут, а еще мы должны были каждый вечер показывать ей трусы, чистые они или нет.

— Черт знает что! Как в тюрьме! Вот суки! Запихать четырехлетнего мальчонку в этакое место, да еще с бабами-психопатками. Ты мне потом все расскажешь.

— Не расскажу.

Его решение окончательно и бесповоротно. Но тут запричитала старуха, и ее плаксивый голос совсем не похож на тот, который только что раздавался с галереи.