Цепь в парке

— Ни одной игры для мальчишек у меня нет, — говорит она с сожалением. — И нет даже таких игр, чтобы могли играть несколько человек. Мама играет очень плохо и вечно притворяется, что у нее что-то болит.

У нее все тот же убаюкивающий его голос, и держится она так же непринужденно, как и на улице, но чего-то им не хватает, чтобы на самом деле почувствовать себя вместе, и игры тут ни при чем, просто некуда им отправиться, негде побродить. Сами того не замечая, они избегают друг друга, словно следуя правилам какой-то игры, и один немедленно занимает место, которое покинул другой. Он оглядывается на двери в столовую и в гостиную, но она поспешно говорит:

— Туда ходить не надо. Те комнаты для мамы и мужчин, которые приходят к ней вечером. Там холодно и грустно. Правда, там есть балкон…

Она недоговаривает и распахивает перед ним дверь своей спальни.

— Чаще всего я бываю здесь. Конечно, не потому, что все время сплю.

Ее смех, такой же, как на улице или у мамы Пуф, немного успокаивает его.

— Потому что это моя норка, только здесь я могу поболтать сама с собой. Иногда я молчу часами, а потом начинаю говорить быстро-быстро, главное, чтобы я сама слышала свой голос.

В комнате стоит кровать, слишком большая для нее, маленький письменный стол из светлого дерева, на котором лежат книги, тетради и ручки. И длинный белый комод, заваленный всевозможными девчоночьими вещами, а в центре — фотография мужчины, должно быть высокого и белокурого, на его молодом лице нет ни тени улыбки, и оно такое бледное и неживое, словно нарисовано на песке. Даже красивая фуражка летчика кажется пририсованной, добавленной уже потом.

— Это daddy, — говорит она гордо с прекрасным английским выговором. — Правда, он очень красивый и милый? Я с ним часто разговариваю и уверена, что он меня слышит, потому что, когда я долго смотрю на него вечером, он поводит глазами. Но я совсем не помню его голоса.

Она дарит грустную усмешку этому голосу, которого больше не слышит, потом вскакивает и, смеясь, объявляет:

— Я пыталась нарисовать зеленого медвежонка, но похож он только цветом. Показать тебе?

В комнате для игр она долго роется в тетрадях и книгах, разбросанных по ковру, опрокидывает воду из ванночки, где мокнут кисти, и наконец, забавно пожимая плечиками, извлекает откуда-то большой лист бумаги, на котором изображен большой зеленый шар, похожий на плохо надутый мяч.

— Наверное, он очень быстро бежит?

— Почему ты так решил?

— Потому что не видно ни головы, ни лап.

— Глаза я хотела нарисовать потом другой краской, но все растеклось.

Он достает из кармана медвежонка — подарок человека в голубом, — ставит его перед собой и начинает подправлять ее рисунок. Она лежит на животе, подперев голову руками, и следит, как он рисует.

— Из мишки торчат только кончики ушей, малюсенький хвостик и четыре лапы-огурчика, — объясняет он.

— Вчера она мне сказала, что решено, она отдает меня в монастырь, потому что я ее не слушаюсь. И будто бы присмотрела уже дом, рядом с тем, где мы жили раньше, и он как раз около монастыря.

— Она хочет тебя припугнуть. Ничего страшного, — отвечает он, слюнявя кисточку.

— Я хотела рассказать ей об Эмили, но она была опять с тем же мужчиной, и он обнимал ее, правда, она сказала ему: «Не надо при ней», но только для виду. Знаешь, я решила, что больше ее не люблю, я все время надоедаю ей, запретила каждый вечер принимать гостей.

— Тогда нам нужно поскорей убежать навсегда. Я-то уж давно решился.

— Как хорошо ты рисуешь, только тебе надо было нарисовать нового. А то этот сейчас потечет по снегу. Опять она кричала и так страшно вздыхала, как будто он ее бил.

— Тебе это приснилось. По твоей матери не скажешь, что она позволит себя бить.

Она хватает куклу с выколотыми глазами и нарисованными черными усищами и гневно протестует:

— И вовсе не приснилось. Это не первый раз. С другими было то же самое. Иногда она кричит так, что я даже боюсь, как бы она не задохнулась.

— Значит, ей что-то снится. Так бывает…

— Я ее уже об этом спрашивала, а она как разозлится и говорит: маленькие девочки должны ночью спать, их это не касается. А вот этой я выколола глаза, потому что терпеть ее не могу. А потом пририсовала ей усы и еще швыряю ее изо всех сил об стенку. И даже жгу спичкой.

Он прислоняет картинку к стене, чтобы она высохла, и запускает пальцы в зияющие кукольные глазницы.

— Теперь это злой дядька? — спрашивает он.

— Ага. Я зову ее мсье Пиг, а раньше она была Ольгой.

— Хочешь, я подрисую штаны, все в дырках, тогда она и вовсе будет похожа на мужчину.

— По-английски pig — свинья. А что мы будем делать в стране Великого Холода?

Она склоняется к нему, чтобы получше рассмотреть, как он малюет на ногах куклы черные полоски.

— Только не закрашивай ожоги, пусть ей все время будет больно.

— Надо показать этого страшилу твоей маме, и она больше не позовет в гости ни одного мужчину. Так вот, Балибу теперь превратился в зеленого медвежонка, он сидит на дрейфующей льдине. Косули, пятясь, заталкивают на нее наш вагончик и убегают.