Цепной пес самодержавия

В отличие от них, подполковник-жандарм обладал отменной фигурой, несмотря на то, что седина на висках и усах говорила о том, что ему, по крайней мере, под пятьдесят. Полицмейстер, стоящий рядом с ним, оказался молодым, румяным молодым человеком, лет тридцати. В паре шагов от него стоял, судя по мохнатой папахе, казачий офицер. Цвет суконного колпака папахи был желтый, как и его лампасы, хотя я был не силен в казачьих званиях, но уже узнал, что желтый цвет являлся отличительным для сибирского казачества. Чуть позже, во время официального представления, я узнал, что это есаул Ворохов Кузьма Степанович, который командовал в Тобольске двумя сотнями казаков Тобольского конного полка и оказался среди «отцов города» только потому, что именно его казаки должны будут сопровождать меня в путешествии. Помимо него был еще подполковник, командир запасного пехотного полка, стоящего в городе, – толстый мужчина, с толстыми губами и одутловатым лицом. Не обошлось и без представителя местного духовенства, стоявшего по правую сторону от губернатора, осанистый и рослый муж с большой и густой бородой. Нагрудный золотой крест, видневшийся в проеме небрежно запахнутой шубы, ярко блестел на солнце.

Не прошел я и двадцати шагов, как от свиты городского начальства отделился представительный мужчина в фуражке и шинели с погонами коллежского секретаря и торопливо поспешил мне навстречу.

– Не вы ли являетесь господином Богуславским? – поинтересовался он, подойдя ко мне.

Только он успел задать этот вопрос, как у меня по бокам выросли три плечистые фигуры, заставив его попятиться.

– Господин Богуславский, собственной персоной, – издевательски и сердито буркнул я, так как весь этот картинный выезд с первыми лицами города мне все больше напоминал гоголевского «Ревизора».

– Разрешите представиться. Коллежский секретарь Осмоловский Игорь Сергеевич. Разрешите проводить вас, господин Богуславский, – при этом чиновник, почувствовав мое недовольство, вытянулся как солдат на смотре и стал «есть глазами начальство».

– Куда тут уж деться. Идемте.

Краем глаза я видел, что последние пассажиры, проходившие мимо, сейчас смотрели на меня с беспокойством и тревогой. С некоторыми из них, познакомившись на пароходе, я беседовал, интересовался их жизнью. Сейчас, судя по их лицам, они думали: не наболтали они чего лишнего этому типу? Ведь выспрашивал все, окаянный, интересовался, а он оказывается – вон в каких чинах! Небось, притворялся и выведывал, подлая его душа, чтобы потом в тюрьму или на каторгу упечь!

В сопровождении чиновника и охраны я подошел к вице-губернатору и его свите, после чего последовало официальное представление, правда, в ускоренном темпе, так как стоять на морозе и пронизывающем холодном и сыром, дующем с реки, ветре ни у кого не было ни малейшего желания. Знакомясь и перебрасываясь общими фразами, я одновременно пытался понять, что представляет собой местная власть. Ведь никакая характеристика или прочая бумажка не скажет о человеке столько, сколько его лицо. Взгляд. Линия губ. Сведенные брови или наморщенный лоб. Лицо большинства людей – это зеркало их эмоций. Другие, умеющие прятать свои эмоции под непроницаемой маской, все равно выдают свои чувства, но уже через взгляд. Здесь надо уметь их читать.

Страх, тревога, любопытство – смесь всех этих чувств легко читалась, в разных вариациях, почти во всех глазах, но были и исключения. Сильный, волевой, несгибаемый взгляд оказался у есаула, профессиональный, внимательно-цепкий – у жандарма и спокойный с примесью любопытства – у Божьего пастыря человеческих душ. Похоже, казак происходил из той когорты профессиональных военных, которым были посвящены строки Лермонтова: «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам». Было в нем нечто честное, верное, надежное. Уверенность жандармского подполковника явно зиждилась на том, что он знал больше, чем все здесь присутствующие, причем, судя по тому, как держался, можно было предположить, что находится на доверии у своего начальника, генерала Мартынова. Про священнослужителя и говорить не приходилось, власть церкви над людьми была настолько всеобъемлющей, что трудно было даже представить ее границы.

После официального представления вице-губернатор предложил мне поехать на своем экипаже. Я не стал отказываться. Сначала губернатор расхваливал здешнюю рыбалку и охоту, но потом не выдержал и спросил: какие дела могли оторвать блестящего молодого человека от высшего столичного общества и забросить в эту глухомань? Я его успокоил, сказав, что приехал по личным делам и он может не беспокоиться. Сказал, как думал, но губернатор не только не успокоился, но еще больше разволновался. Не поверил.