Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

— Скажи, а легко убить человека? — спросил Олесь, сам понимая жестокость своего вопроса. — Ты ведь убивал, правда, скажи, есть в убийстве какое-то удовольствие?

— Легко, — сказал «афганец», он был уже пьян. — Убивал.

«Легко, — подумал Олесь, — одного человека или несколько тысяч человек… Нужно только оружие. И нельзя бояться наказания».

24

Углубиться в лес группа туристов не успела, подошло время обеда. Все только вышли на дорогу, не сделав по ней ни шага, постояли, переминаясь. Слева, зарывшись в давно сломанные и давно проросшие зеленью, успевшие уже увянуть, деревья, ржавел какой-то экскаватор. И задранный его желто-коричневый ковш напоминал безмолвно кричащий рот.

— Ты обратил внимание, как здесь тихо? — поднимаясь по трапу на борт «Казани», обернулась Маруся. — Действительно, будто времени нет… Вроде, и голоса, и гудки… И самолет… А какое-то другое пространство тишины… — Олесь двигался раздражающе медленно, и она уже тянула его по крутым лестницам по ковровым дорожкам вниз, в каюту. — Пошли, пошли, а то останемся без обеда. Чего задумался? Не над чем здесь задумываться. Тихо, страшно и очень интересно.

В сознании поэта застрял растянутый на черных ветвях кусок шелка с нарисованной черной косточкой. Какое-то время он видел внутренние переходы «Казани», сквозь этот шелк видел лицо Маруси, она что-то говорила, и только когда перед ним оказалась стоящая на крахмале скатерти тарелка с красным свекольным салатом под майонезом, стряхнул с себя оцепенение.

— Зря вы на экскурсии не ходите! — сказала, обращаясь к Шуману, сидящему напротив за столом, Маруся. — Безумно интересно.

Миколы за столом не было. Шуман был все в том же костюме, что и ночью, голова его была аккуратно перебинтована, вверх из бинта торчал смешно хохолок. Старушки-фанатички тоже за столом не было.

— Не хожу, — сказал Шуман. — У меня своя экскурсия! — Он указал ножом, которым перед тем разделывал мясо, на свою перевязанную голову. — Кстати, попрошу вас не отпираться. Вы должны будете дать свидетельские показания против нашего монаха. Вы же все видели.

— Видели! — покивал Олесь. — Видели… Но показаний никаких давать не будем.

— Это принципиально?

— Абсолютно принципиально. Против монахов показать может только Бог. Слово поэтов против монахов не весомо. Разве поэт может судить то, что ему не принадлежит.

— Тоже верно, — неожиданно согласился Шуман и, наколов на серебряную вилку последний кусочек мяса, отправил его себе в рот. — Поэт — это другое. С поэтами я работал…

— Что вы имеете в виду? — спросила Маруся.

— А вы знаете, — вытирая губы салфеткой, сказал Шуман, — ведь Иосиф Виссарионович тоже был поэтом. И есть мнение, что все последующие события в нашей стране — результат тех его стихов, что не были написаны. Гитлер был художником… — Шуман поднялся. — В общем, придем в Архангельск, там разберемся, думаю, вас вызовут.

— Зачем?

— Вообще мир существует в нашем субъективном восприятии! — сказал Шуман, повернулся и зашагал через зал между столами.

— Позер какой! — Маруся тоже промакнула губы салфеткой. — Вина поэтов его интересует. Знаешь, никогда не подозревала, что в этой организации могут работать подобные шуты.

«Он не шут, — подумал Олесь, заставляя себя смотреть строго в тарелку. — Он ведущее колесико репрессивного аппарата. Часть машины не способна к иронии. Его ирония — это часть его программы».

— А интересно, — сказал он, уже заканчивая с обедом. — Интересная теория. Поэт пишет или придумывает. Скажем, он придумывает Большой Соловецкий остров, а на острове лагерь, а в лагере несчастные монахи в ожидании смерти. Почему нет, все это на абстрактном уровне вполне в духе настоящей поэзии. А потом этот лагерь возникает. В конце концов, если он не был придуман, он ведь не мог и возникнуть. Другой поэт пишет уничтожение острова, скажем, одним взрывом. Скажем, упал самолет, и…

— Хватит тебе… Мне надоела твоя поэма… — оборвала затянувшийся философский пассаж Маруся. — Пойдем, на экскурсию по местам казней опоздаем.

Спустившись вниз, они, желая только переодеться и выйти сразу, неожиданно для самих себя застряли в каюте.

— Каждый видит только то, что ему интересно, — опускаясь на койку, устало сказал Олесь. Тело его неожиданно отяжелело.

— А если это неприятное что-то?

— Неприятное тоже может быть интересным.

Рука Маруси проникла на грудь поэта, под рубашку.

Пальцы у нее были теплые, шелковистые, быстрые.

— Нужно запереть дверь… — прошептала она. — Это объективно.

Зачем-то Олесь посмотрел в иллюминатор. Волна шарахнула в зеленое стекло с такой силой, что казалось, может его вдребезги разбить. Он попытался понять, что происходит, что происходит с его собственным настроением, с его сознанием, но не смог никак определить положение вещей. Никакого поиска, никакого наслаждения, никакой даже самой маленькой цели. Ни светлой цели, ни темной не было в поэте. Только где-то на самом краю сознания, будто во сне, — шорох, множащийся отдаленный шорох, будто сотни, тысячи голосов одновременно пытаются выговорить последнее имя.