Цербер

- Вот так, Мурзилище, не то что у нас с тобой жилплощадь, у разночинцев-демократов. Милька тебя не обижала?

Выпустив когти, кот начал бешено месить лапами его голое бедро.

- Пшел! - Отброшенный, кот шваркнулся о стену. - У, животное.

По всем основаниям, у Михаила сегодня должно было быть хорошее настроение. Оттого, что добрались без новых приключений - раз. Оттого, что, как бы к этому ни относиться, но деньжат ОНА отвалила порядочно, а с ними все-таки лучше, чем без них - два.

Подумав о НЕЙ, он даже не испытал знакомого озноба, и это тоже было хорошим признаком. Видать, чем-то сильно мешал этот Боровский. Ну и пес с ним, не будем о нем.

Михаил прошел на кухню сменить Мурзикову еду.

"И наконец, - подумал он, отпихивая трущегося кота, - сам факт, что сегодня была "визия", дает нам отпуск по меньшей мере на неделю - это три. Настроение должно быть как минимум выше среднего. Но этого нет".

Прокручивая в ванной сегодняшний сон, он вновь ощутил тоску и одиночество той женщины в ночи.

"Визия" была странной, ни на что прежнее не похожей. В ней присутствовало нечто, не испытанное прежде, точно он на время очутился в том, кого ему показывали, в этой женщине, смотрел ее глазами, чувствовал чужое, как свое. Такого еще не бывало.

Незнакомая песня на фоне взлетающих и садящихся военных самолетов. Тихая, беспомощная, отчаявшаяся.

Этот вид отчаяния был ему знаком, сродни его собственному, пережитому и задавленному в себе когда-то.

Михаил поглядел на белые незагорающие шрамы у себя на запястьях и локтевых сгибах. Шрамов было по нескольку и на левой и на правой руке. Тупая игла вошла в позвоночник на месте перелома.

Женщина со своей далекой песней заставила его вспомнить.

Не очень понимая, что делает, он машинально оделся и вышел, погладив напоследок Мурзика. Дверь аккуратно защелкнула оба своих замка. Не спеша спустился, проверил газеты, которых не могло быть в его ящике, затянутом пылью и паутиной. Раскланялся с соседом с первого этажа, не обращая внимания на его дежурное изумление; через минуту сосед забудет, что кого-то видел. Улица встретила его шумом и солнцем.

Теперь он станет кружить по городу, спускаться в метро и выходить из него на случайных станциях. Бродить по улицам и переулкам, заглядывать в кафе и торговые центры и выходить из них, ничего не купив.

В такие дни для него не существовало развлечений, он был равнодушен к улыбкам девушек и оскалам шпаны. Не делал различий между грязью оптовых рынков и сиянием праздничных витрин.

В такие дни он терял чутье.

Такие дни надо было пережить.

Глава 7

Надо спать... надо спать... надо спать...

Какого черта! Зачем спать, если она только что проснулась! И прекрасно выспалась притом. Без этого осточертевшего Бусыгина, кислая рожа которого не будет надоедать ей целых две недели, начиная с сегодняшнего дня.

Елена Евгеньевна засмеялась, еще не разомкнув век, и подняла над собой руку, ловя солнце. Так она всегда делала в детстве.

Одним прыжком выскочила из постели, распахнула шторы. Сегодня она могла себе позволить все, сегодня она была одна.

"Муж в служебной командировке, а тебе только тридцать, и на дворе лето. Елена Евгеньевна посмотрелась в зеркало. - Что может быть лучше. Хотя, вот тут вполне могло бы быть лучше. И вот тут. И вот тут тоже. Да и тут не мешало бы".

Фу! Раскритиковала! Елена Евгеньевна показала зеркалу язык. Обернулась к окну. Дурацкий тройной светофор горел красным. Полгода она не может к нему привыкнуть, так нате вам - еще и весь красный!

От обиды на светофор она решила вместо умывания пить кофе.

"Сегодня, голуба моя, - подумала Елена Евгеньевна, - я угощу тебя кофе "по-особому". Ты, конечно, и сама знаешь, что заваривать кофе "по-особому" тебе не рекомендуется даже наедине с самой собой, но я тебя все-таки угощу. А то слишком многое тебе стали не рекомендовать в последнее время. И кто? Андрей Львович. Что он понимает? Сегодня, на радости такой, что муж уехал, - можно".

Ведя такой внутренний диалог, а может, и монолог, Елена Евгеньевна накинула поверх сорочки голубой пеньюар и прошла в кухню. Огромную кухню их огромной трехкомнатной квартиры.

Эта квартира принадлежала сперва деду Елены Евгеньевны, большому генералу, затем отцу - академику и лауреату. Она находилась в доме на набережной, но не в том, а гораздо дальше, в западную сторону и, можно сказать, почти в центре.

Елене Евгеньевне действительно было тридцать лет. Ровно тридцать, и она могла не скрывать этого ни от себя, ни от окружающих.

Смуглая, чуть полноватая брюнетка с озорной улыбкой и глазами того цвета, который сама называла зеленым, хотя он был серым. У нее была родинка над губой, родинка над правой бровью и родинка в паху. Один клычок у нее чуть кривился.