Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится

– Будет! Мне графиня Желторотова сказали. Я ему прошение подам! Он Илюшеньку помилует!

Андрей Поликарпович с досады плеснул газетой:

– Где это слыхано, чтоб на маскараде прошения государю подавать? Он осерчает только! И всё ещё хуже пойдёт… Илюшенька! – передразнил он. – А набезобразил, как Стенька Разин какой.

Аглая Андреевна в сердцах топнула ножкой:

– Вы сами в нём души не чаяли!

– Я дурак старый!!! – сорвался на фальцет Андрей Поликарпович. – А он зелен без меры! Была бы жива ваша маменька… Она бы… Она бы, видит Бог!..

Аглая Андреевна проскользнула мимо отца.

– Вы собирайтесь, папенька! – бросила она. – Мне с государем без вас разговаривать несподручно!

С улицы раздался звон. Андрей Поликарпович растерянно поглядел в окно. На заднем дворе сенная девка выбивала палкой костюм шута. От каждого удара на землю осыпалась пыль и бубенцы.

Андрей Поликарпович со страданием посмотрел на дочь:

– Это что же, я, отставной полковник, буду государю прошение скоморохом подавать?! Может, мне ещё вприсядку перед ним запустить?!

– Другого наряда у нас нет! – отрезала Аглая Андреевна.

Андрей Поликарпович открыл было рот, но Митрофан строго принял его под локоть и увёл умываться.

Бошняк сидел за тюремным столом. Перед ним стояли тарелка с выломанным краем, чернильница на дощечке. Аккуратно сложенный сюртук лежал на нарах. Скрипело перо. Язык сальной свечки подрагивал от сквозняка. Бошняк почесал покрытую щетиной щёку, задумался.

«Ma chere Caroline. Je suis encore en vie, en bonne sante et j’attends de vous donner cette lettre…»[20]

Что писать дальше, он не знал. Можно было рассказать про допрос. Но письмо о допросе вряд ли бы пропустил плац-майор. Или про синицу, которая, требуя подачки, каждое утро стучала клювом в окно.

Он так и не ответил на ту единственную записку, что получил от неё. Да и она больше не писала ему.

Из-за стенки послышался голос Фабера:

– А мне Аглая Андреевна гостинцев передала. Пряники. Хотите?

Из дыры в стене, роняя крошки, показался обломок пряника. У Фабера были обкусанные ногти с чёрной каймой по краям. Пряник пах патокой и печью.

– А вам гостинцы посылают? – спросил Фабер и, не дождавшись ответа, не переставая жевать, по своему обыкновению принялся декламировать:

На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охранённую домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил её в смятении и гневе;
Когда с угрозами, и слёзы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!

Лязгнул засов.

Бошняк торопливо сунул пряник в рот.

Вошёл Аникеев с чистой, выглаженной повязкой.

– Идёмте, ваше благородие, – сказал он.

Бошняк поднялся, надел сюртук, дал завязать себе глаза.

В Комендантском доме было так же сильно натоплено. За столом сидели Татищев и Бенкендорф.

Татищев оторвался от бумаг, с любопытством оглядел ухоженный вид заключённого.

– Почему вы сразу не раскрыли комиссии выгодных для себя обстоятельств? – спросил он.

– Мне, по занятиям моим, молчать следует, ваше сиятельство, – ответил Бошняк.

Татищев с уважением кивнул.

– Ваше слово, Александр Христофорыч.

Бенкендорф повернулся к Бошняку.

– Милостивый государь Александр Карлович, – сказал он. – В вашем деле появились новые бумаги, любезно предоставленные графом Виттом. Среди них ваш донос на заговорщиков Лихарева и Давыдова, в котором вы предупреждали об опасности задолго до декабрьского мятежа. Комиссия также принимает во внимание, что по поручению графа Витта вы, как он изволил выразиться, «вошли во мрак, скрывающий злодеев, дабы изобличить преступные замыслы их». Следственная комиссия подтверждает верность показаний ваших и снимает обвинение участия в заговоре.

Бенкендорф захлопнул дело:

– Вам предписано немедленно предстать перед государем нашим Николаем Павловичем, – закончил он.

Татищев без всякого сочувствия взглянул на Бошняка:

– Мой вам совет – хорошенько подготовьтесь к аудиенции.

Бошняк сидел в Комендантском доме в кадке с горячей мыльной водой. Слуги суетились вокруг с бритвой, ножницами, мочалкой и полотенцем. В воздухе клубился душистый пар. Надзиратель набил трубку, бережно опустил в чашечку уголёк, подал. Бошняк вдохнул дым. Сквозь прикрытые веки он следил за движением теней в тумане.

Лихарев всегда был рад его приезду. Имение оживало. Суетились слуги – накрывали стол к чаю. Из-за большого окна в гостиной солнца внутри было столько же, сколько и снаружи. Тонкий фарфор чашек звенел от его лучей.