Церковно-исторические повествования

Златоуста обвиняли еще за то, что будто он коварно держал себя в отношении к епископу Гавальскому Севериану, - говорили, что будто он строил интриги против этого епископа и возбуждал против него константинопольских архимандритов. Клевета, по всей вероятности, пущена в ход самим Северианом, человеком тщеславным и пустоватым. Севериан долгое время оставался в Константинополе во времена Златоуста. Но сами побуждения, по которым он это сделал, не заставляют уважать Севериана. Один финикийский епископ, по имени Антиох (Птолемаидский), приезжал в Константинополь, говорил здесь проповеди, но не даром. За свои проповеди он брал деньги - неизвестно, в виде ли подарка, или в виде заранее условленной платы со стороны слушателей. Само собой понятно, что это могло быть только при условии, что проповеди Антиоха нравились византийцам. Духовное красноречие принесло Антиоху большие денежные барыши. Примером Антиоха увлекся Севериан, епископ Гавальский (в Сирии); он, тоже прибыв в столицу, начал проповедовать ради денег и тоже обогатился. Замечательно благодушие Златоуста: он ничуть не мешал Севериану говорить проповеди наряду с собой, даже относился к нему дружелюбно. Но за все это Севериан заплатил великому святителю неблагодарностью. Он втерся в милость царского двора, стал вести себя надменно, подготовляя смуты против Златоуста. Так как грозила опасность, что дальнейшее пребывание Севериана в столице поведет к беспорядкам, то Златоуст перестал принимать у себя смутотворца и написал ему письмо такого содержания: "Нехорошо, Севериан, вверенную тебе епископию оставлять на столь долгое время без надзора и епископа. Возвратись скорее к твоей Церкви и не неради о живущем в тебе даровании". Севериан должен был повиноваться и уехал, но с дороги был возвращен назад в столицу по желанию Евдоксии. Вот отношения Златоуста к Севериану, давшие повод к несправедливому обвинению, что будто святитель устраивал козни против епископа Гавальского и наущал против него архимандритов. Клевета изобретательна, и из всего может сплести обвинение. Еще больше, чем на оскорбительные будто бы отношения Златоуста к некоторым епископам, обвинители жаловались собору на оскорбления и поношения, какие будто бы он позволял себе делать константинопольскому клиру. На Златоуста доносили, что он давал оскорбительные названия константинопольскому клиру, называл клириков вверенной ему Церкви "людьми негодными, испорченными, людьми грошовыми" (точнее: "людьми трех оболов"; обол был мелкой монетой вроде гроша). Называл ли действительно Златоуст так своих клириков, останется неизвестным. Но если бы он когда-нибудь в частном разговоре или в минуту справедливого гнева публично назвал их именно так, неужели это составляет большое преступление? Клирики константинопольские, из числа которых вышли лжесвидетели против своего архипастыря на соборе "при Дубе", клирики, которые сами на этом же соборе без зазрения совести повествовали о своих драках со своими слугами как о деле самом обыкновенном и непостыдном, - неужели эти люди заслуживали похвал, а не жестоких порицаний от своего ближайшего священноначальника? К числу особенно оскорбительных действий Златоуста обвинители относили следующий факт: однажды Златоуст пригласил в собрание целого константинопольского клира трех константинопольских диаконов, обвиняя их в том, что они украли у него омофор, причем архиепископ прибавил: "Да и кто знает, какое употребление сделали они из моего омофора?" Что омофор Златоуста украли трое этих диаконов, в этом он не сомневался, это он знал. Почему же о таком позорном деле он не мог говорить в присутствии всего клира? Но обвинители Златоуста, кажется, больше всего недовольны вопросительным замечанием архипастыря: "Да и кто знает, на что ими (диаконами) употреблен омофор?" Полагают (Тьери), что в этих последних словах Златоуст высказывал подозрение, что омофор его был употреблен клириками на преступное дело - для чародейства против его жизни. Если так, то трое диаконов оказывались виновны не в простой краже, но и в кощунстве. Положим, святитель последнее преступление только подозревает. Но, конечно, правдолюбивый Златоуст имел основания высказывать подозрения. Спрашивается: что же особенно оскорбительного могли находить клирики в вышеприведенных его словах? Как тяжело было жить Златоусту среди такого притязательного и распущенного клира, как константинопольский! Но больше всего константинопольские клирики раздражены были против Златоуста за его сильные и прямые обличения их в беспорядочной нравственной жизни. Обвинитель этого архипастыря ставил ему в вину следующее: "Он написал книгу, наполненную клеветами против клира". Здесь, без сомнения, имеется в виду обширная проповедь его под заглавием "Слово против живших вместе с девственницами" (Adversus eos, clericos, dui habent virgines subintroductas). Слово это, или книга, действительно должна была раздражать клир, но в этом винить нужно не писателя (Златоуста), а лиц, вызвавших своим поведением появление книги. Суть дела в следующем: в некоторых, преимущественно больших, городах, например в Константинополе, завелся весьма подозрительный обычай: холостые клирики (а таких было немало) брали к себе на житье девственниц под предлогом взаимного подвижничества и взаимной помощи. Понятное дело, что некоторые из подобных клириков впадали в грех или, по крайней мере, возбуждали соблазнительные общественные толки. Этот-то беспорядок и желал прекратить Златоуст, с каковой целью и написал вышеуказанное сочинение. Что книга написана не в Антиохии (где Златоуст раньше был пресвитером), а в Константинополе, это видно из того властного тона, в каком говорит писатель и какой приличен только архипастырю. Подробное изложение содержания этой книги в настоящем случае было бы неуместно, хотя она дает яркую характеристику распущенности константинопольского клира.