Церковное привидение: Собрание готических рассказов

Промозглым вечером в начале октября 189* года я ехал в двухколесном экипаже по заросшей древними лесами низине, которая окаймляет холмистый приходской округ Мор. Нагорный экспресс, привезший меня с севера, ходит только до Перта.[340] Последующее курьезное путешествие в ветхом и разболтанном местном поезде закончилось на платформе в Морфуте, откуда открывался унылый вид: трубы шахт, угольные кучи, кое-где зерновые поля на болотистой почве, у западного горизонта, где садилось солнце, — вересковые пустоши. Однако солидная двуколка с опрятным кучером меня утешила, и вскоре я, забыв про неприятности, начал вглядываться в темнеющий пейзаж. Мы пересекали густые леса, изредка встречая старые оживленные дороги. Мор, схожий в Морфуте со сточной канавой, превратился в медлительную лесную речку, несущую бурые опавшие листья. Время от времени нам попадалось древнее жилище, в просвете между деревьями мелькал обветшалый ступенчатый щипец. Все эти обиталища, по уверению моего спутника, были чем-нибудь да знамениты. В одном жил некогда шотландский помещик, якобит и пьяница; дом был северным подобием Медменема.[341] В старинных залах шумели нечестивые кутежи, адский разгул сопровождался тостами в честь дьявола. Следующее здание принадлежало видному семейству шотландских юристов; строитель его, судья Сессионного суда,[342] в неопрятном парике и домашних туфлях, являлся некогда местным законодателем вкусов. На всей окрестности лежал отпечаток поблекшей от времени аристократичности. Замшелые стены по обочинам простояли две сотни лет, немногие дома у дороги служили заставами или — в прошлом — гостиницами. В здешних названиях также чудилось величие, заставлявшее вспомнить о шотландских баронах и отчасти о Франции: Чателрей и Риверсло, Блэк-Хоум и Чампертаун. Местность обладала коварным очарованием, изо всех щелей и просветов глядели тайны, и все же мне она не нравилась. От земли шел тяжелый сырой дух, грунт на дорогах имел красный оттенок, отовсюду веяло стариной, печалью и жутью. В привольной долине Северного нагорья, откуда я приехал, хватало и ветра, и солнца, и ливней, здесь же царили холод, скука и смерть. Даже когда в вершинах елей играло солнце, мне не хотелось восторгаться. Пришлось со стыдом признаться себе: настроение у меня хуже некуда.

До этого я гостил у Кланройденов в Гленэсилле и неделю по-настоящему наслаждался жизнью. Вам известен этот дом, со старинной обстановкой и старыми садами, отгороженный от внешнего мира многими милями вереска. Для дикой местности и позднего времени года охота была превосходной; здесь можно встретить куропаток да и на удивление припозднившихся вальдшнепов. Я отличился в выслеживании дичи, особо отличился на рыбалке, неплохо проявил себя на торфяниках. Более того, в доме собралось приятное общество — и еще там были сами Кланройдены. Весь год, вплоть до конца судебной сессии, мне пришлось тяжело трудиться, две недели в Норвегии обернулись настоящим бедствием. Потому я с немалым удовольствием приготовился провести в Гленэсилле еще десять дней, но тут мои планы расстроило письмо Сибил.

Сибил — моя кузина и добрая приятельница; в прежние времена, когда я еще не имел адвокатской практики, я не раз и не два в нее влюблялся. Но она, проявив немалое благоразумие, сделала иной выбор и вышла за некоего Ладло — Роберта Джона Ладло, моего соученика. Это был человек веселого, доброго нрава, страстный охотник, мировой судья и помощник лорда-лейтенанта в своем графстве,[343] а также в некотором роде любитель древностей. У него был охотничий домик в Лестершире,[344] где он проводил охотничий сезон, но с февраля по октябрь он жил у себя на вересковой пустоши. Дом назывался Хаус-оф-Мор; в последние годы я ненадолго заезжал туда раз или два. Я помнил, как там уединенно и уютно, вспоминал обаятельную застенчивость Сибил, общительность и гостеприимство Ладло. Именно эти воспоминания заставили меня крепко задуматься о письме, которое в то утро нарушило мою спокойную жизнь. «Ты обещал навестить нас осенью, — писала Сибил, — и мне хочется, чтобы ты приехал как можно скорее». Пока это была обычная вежливость. Но далее выяснилось, что Ладло заболел, чем — неизвестно, однако Сибил предполагала, что это болезнь сердца. Подписалась она «твоя любящая кузина», далее следовал краткий взволнованный постскриптум, в котором светские условности были отброшены. «Бога ради, приезжай нас навестить! — взывали каракули Сибил. — Боб ужасно болен, и я схожу с ума. Не медли». Вдогонку было добавлено: «Не бери с собой врачей. Их это дело не касается».