Цесаревна. Екатерина Великая

От такой жизни очень округлилось лицо у Ивана Васильевича, глаза заплыли прозрачным слоем жира, и было в них необычайное благодушие и кротость. После бурной жизни, проведённой в боях и путешествиях, в политической игре и подслуживании вельможам, он обрёл желанный покой. У него отросло порядочное брюшко, и по утрам, когда Государыни не было в Царском Селе, он и точно спал до полудня, а дни проводил в халате, то за письменным столом, за бумагами и книгами, то в глубоком и мягком кресле в дремотном созерцании мира.

Он подтягивался лишь в дни пребывания Её Величества в Царском Селе, потому что в эти дни могло быть, что ранним утром вдруг заскулит у входной двери государынина левретка, тонкая лапка заскребёт ногтями, пытаясь открыть дверь, и только распахнёт её на обе половинки Камынин – с утра в кафтане, в камзоле и в свежем парике, чисто бритый, – смелою поступью к нему войдёт сама Государыня.

Она в просторном утреннем платье, в чепце, свежая от ходьбы, оживлённая и бодрая.

– Здравствуй, Иван Васильевич, – ласково скажет она и сядет в глубокое кресло, услужливою рукой пододвинутое ей. – Ну, как дела? Продвигается твоя работа? Что ещё надумал? О чём пытать меня будешь? Что ещё тебе во мне непонятно?

Государыня пьёт у Камынина утренний кофе и перебирает с ним бумаги и старые письма.

Дело в том, что с высочайшего на то разрешения Иван Васильевич Камынин пишет книгу «Дух Екатерины Великой»…

II

Иван Васильевич ждёт к себе гостя. Этот гость лет на тридцать моложе Камынина. Август Карлович Ланбахер – немец по рождению, русский душою – по поручению Орлова лет десять тому назад был отвезён Камыниным за границу и вот вернулся теперь бодрый, энергичный, напитанный свободомыслящим заграничным духом, пытливым, ищущим, критикующим, желающим всё познать до дна и найти непременно истину. Он вошёл в Новиковский кружок вольных каменщиков, а теперь жаждал о многом и главное – о Государыне, хорошенько поговорить с Камыниным, которого ещё с совместной поездки за границу называл «учителем».

И вот в это прекрасное осеннее утро, когда воздух, казалось, был напоён терпким винным духом, так ароматно пахла увядающая листва, дворцовая, дорожная, разъездная карета проскрипела железными шинами по мокрому песку дороги, Камынин послал навстречу гостю лакея, и сам Август Карлович, весёлый, оживлённый, чистенький, точно полакированный заграничным лаком, влетел в прихожую, огляделся быстренько перед большим зеркалом в ясеневой жёлтой раме и очутился в пухлых объятиях Камынина.

– Садись, да садись же, братец, экий ты неугомонный. Устал, поди, с дороги.

– Постойте, учитель, дайте осмотреться. Как всё прекрасно тут, как оригинально!.. Ки–тай–ская деревня! Под Петербургом! И сколько уюта, тепла и прелести в ней. И вы!.. Вы всё тот же добрый, спокойный, тот уже уютный, милостивый, радушный учитель… Вот кому от природы дано франкмасоном быть. В вас всё такое… братское! И вы среди искусства… Это… Фрагонар?.. А это?.. Наш Левицкий!.. Какая прелесть!.. Что же, это всё она вам устроила?.. Милостивая царица, перед которой все здесь благоговеют… Мне говорили даже, что вы пишете. Пишете… О н е й.

– Да, Август. Пишу. Долгом жизни моей почёл написать эту книгу.

Камынин подошёл к столу и раскрыл толстый брульон, [1]переплетённый в пёстрый с золотыми блёстками шёлк. Он открыл первую страницу. Там была в красивых косых и круглых завитках, как в раме, каллиграфски изображена надпись, вся в хитрых загогулинах. Пониже мелким прямым почерком было написано стихотворение.

– Вот видишь… «Дух Екатерины Великой». Я долго колебался, как лучше назвать – «Дух великой Екатерины» или «Дух Екатерины Великой»? Последнее мне как–то больше понравилось. А эпиграфом – стихи Вольтера, ей посвящённые, в русском переводе. Фернейский философ послал эти стихи Государыне в 1765 году в ответ на её приглашение в Петербург, на карусель, где девизом Государыни была «пчела» с надписью – «польза». Вот видишь:

Пчела, как в свете ты полезна…

Ты и страшна, ты и любезна;

Для блага смертных ты живёшь:

Ты пищу им, ты свет даёшь.

Но, коль и нравиться ты знаешь…

Мне тем достоинств прибавляешь…

– Та–ак, – протянул Ланбахер. – Так, так, так… – В его голосе не отразился тот восторг, который как бы излучался от всего Камынина. – И что же, учитель? Вся книга ваша в этом же духе тонкой лести?.. Как у старого льстеца Вольтера?.. И всё совершенно искренно? Неужели? Быть того не может!

– Ты что же, Август?.. Ты думал – продался учитель?.. На старости лет стал в череду придворных льстецов, за тёплый угол и сытый покой отдал правду? Поёт небожительницу?

Ланбахер задумался. Он сел в глубокое кресло против Камынина и сказал тихим голосом.