Цезарь, или По воле судьбы

Но тем все не кончилось. В толпе были плебейские вожди. Они смело подступили к Агенобарбу и заявили, что прах Юлии должно похоронить на Марсовом поле. Рядом с Агенобарбом стоял Катон, и они оба возмутились. Женщина? Среди героев? Этому никогда не бывать! Только через их трупы! Толпа подходила все ближе и ближе, пока наконец Агенобарб и Катон не поняли, что они и правда станут трупами, если не уступят. Они вынуждены были дать клятву.

Итак, моя девочка будет похоронена на Марсовом поле, где лежат все великие римляне. Я еще не до конца пришел в себя, но постараюсь устроить все быстро. Даю слово, это будет самая величественная могила. Плохо лишь то, что сенат запретил погребальные игры в ее честь. Но все боятся толпы.

Мой долг выполнен. Я обо всем рассказал. Твоя мать тяжело переживает утрату. В первом письме я говорил, что она выглядит на сорок пять. Теперь она превратилась в старуху. Весталки ухаживают за ней. И твоя маленькая жена Кальпурния. Она очень страдает. Они с Юлией были подругами. О, опять эти слезы! Из меня вытек, наверное, океан. Моя девочка ушла навсегда. Как мне вынести это?

«Как мне вынести это?»

Потрясение было столь велико, что глаза Цезаря оставались сухими.

«Как мне вынести это? Мой цыпленок, моя идеальная жемчужина. Мне скоро сорок шесть, а моя дочь умерла при родах. Так, пытаясь родить мне сына, умерла и ее мать. Все повторяется! Бедная матушка! Как я смогу посмотреть ей в лицо? Как вынесу соболезнования? Они все захотят посочувствовать, все будут искренними. Но как же мне быть? Дать им увидеть свои глаза? Глаза человека, раненного в самую душу? Показать им свою боль? Я не могу этого допустить. Моя боль – это моя боль, и больше ничья. Я уже пять лет не видел мою дочурку и теперь никогда не увижу. Я едва могу вспомнить, как она выглядела. Помню лишь, что она никогда меня не огорчала. Говорят, что только хорошие люди умирают молодыми. Только идеальных людей никогда не безобразит старость. О моя Юлия! Как мне вынести это?»

Он поднялся с курульного кресла, хотя совсем не чувствовал ног. Письмо, написанное в секстилии, осталось лежать на столе. Сентябрьское он сжал в руке и покинул палатку, чтобы окунуться в жизнь военного лагеря и не оставаться на грани безумия, за которой лишь пустота. Лицо его было спокойным. Когда Авл Гирций, бесцельно слонявшийся у флагштока, встретился с ним взглядом, то увидел обычные глаза Цезаря, скорее невозмутимые, нежели холодные. Всеведущие, как заметил Мандубракий.

– Все в порядке, Цезарь? – спросил настороженно Гирций.

Цезарь улыбнулся:

– Да, Гирций. – Он поднял левую руку, козырьком приставил к глазам и посмотрел на заходящее солнце. – Время обеда уже прошло, надо чествовать царя Мандубракия. Нельзя, чтобы бритты думали, что мы скупердяи. Особенно когда мы их угощаем их же едой. Пожалуйста, проследи, чтобы все приготовили. Я скоро буду.

Он повернулся к открытой площадке лагерного форума, примыкавшего к палатке командующего. Невдалеке он увидел молоденького легионера, который сгребал в кучу уголья дымящегося костра, явно в качестве наказания. Заметив приближение Цезаря, паренек стал действовать энергичнее, дав себе клятву, что больше не получит выговора во время смотра. Но он никогда не видел Цезаря вблизи, поэтому, когда высокая фигура нависла над ним, он прервался на несколько мгновений, чтобы как следует его рассмотреть. Командующий улыбался!

– Не спеши гасить костер, парень. Мне нужен один живой уголек, – произнес Цезарь на протяжной латыни, на которой говорят солдаты. – Чем же ты провинился, что вынужден выполнять эту работу в такую жару?

– Я не закрепил ремень шлема.

Цезарь наклонился и поднес тонкий свиток к слабо тлеющей головешке. Папирус загорелся. Цезарь выпрямился и держал маленький факел, пока пламя не добралось до пальцев. Только когда свиток стал разваливаться на легкие черные хлопья, он его отпустил.