Тщеславие

А ещё Димка во всём сомневается. Сделает что-нибудь и сомневается. Сделает и сомневается. Чем больше нервничает, тем больше сомневается. Короче, эти две черты включились сразу, как только последний экземпляр рассказа был отдан на суд. Можно Димку понять, ведь это был первый, по-настоящему его, рассказ на конкурсе. Написанный им и только им от начала до конца. Димка начал корить себя за поспешность. Поторопился, не отшлифовал, глупости всякой понаписал. Первый абзац надо было начинать с серьёзного «итак», а не с разговорного «короче». Эротическую сцену подсократить, духовности прибавить. Про синих медуз, выброшенных на пляж, вообще забыл, а они так красиво трепещут на ветру… «Блин, и про собственную тень на дне, которую принял за тень большущей рыбины и жутко испугался, не написал… Надо исправить. Но нельзя же у всех членов жюри попросить рассказ обратно и вносить исправления. Решат, что я псих. Нет, надо внести, иначе не поймут духовного посыла и моего творческого потенциала, я ведь совсем не то хотел выразить…» Можно подумать, что Димка сумасшедший, однако это не совсем так. Даже совсем не так. Просто за последние дни у него серьёзно развилась паранойя. Кроме того, он довольно скрытный. Не привык душу наизнанку перед чужими выворачивать и поэтому обнародование столь откровенного рассказа для Димки событие. В общем, пока он сам себя накручивал и успокаивал, подошло время обсуждения. Начал Гелеранский:

— Вот не вижу я у нового поколения идеалов красоты… — («Твою мать! Надо было всё-таки духовности добавить! Подсказывала же мне интуиция!» — тут же принялся сокрушаться Димка). Гелеранский продолжил: — Мы поклонялись Цветаевой и Феллини, а здесь сплошной ржач и всё ниже пояса! Есть, однако, замечательная сцена, описывающая первый поцелуй за школой, и вот это… — Гелеранский выковырял грязь из-под ногтя листком со свежим Димкиным рассказом. — Пушкер дал мне почитать свой новый рассказик, и знаете… очень неплохо написано… — Он ещё что-то говорил, но Димка не слышал уже. Мысли закрутились каруселью.

— Не з-знаю, не з-знаю… — взял слово Зотов, но тут же был прерван лаем. Барбосам с первого этажа приспичило помешать обсуждению. Заскучав, они решили полаять и повыть. Зотов продолжил, его слова смешивались с «гав-гав»: — Молодому поколению п-повезло… (гав…) гэбухи п-проклятой нет, значит, так. Хоть Пушкер… (гав-гав…) и не оп-пирается… (гав-гав…) на традиции русской литературы… (гав-гав-гав…) но пошлостей я не заметил, значит, так… (гав-гав-г-а-а-а-в… у-у-у-у…).

Тут Зотов обратился к коллегам по жюри:

— Что же делать, г-господа?

— Пушкеру ещё надо повкалывать! Попотеть! Да. Сейчас вон многие человеки стыдятся быть русскими! Иного им подавай! Напрасно! Грешно забывать свои корни! Пот, кровь, степь… — горячо вступил литературный критик Мамадаков. Манерой речи он походил на расхожего деревенского самородка, которых так любят городские интеллектуалы, пресытившиеся развлечениями мегаполисов. Упор на русскость и православие входил в резкий контраст с довольно-таки азиатской физиономией самого Мамадакова, его высокими военными ботинками, тёмными натовскими штанами и свитером с накладными карманами. Нос Мамадакова был крупных размеров и повёрнут в профиль, даже когда всё остальное лицо находилось анфас. Такие носы набок встречаются у персонажей мультфильмов. Причина столь необычного расположения носа у живого человека оставалась неизвестной. Видимо, Богу просто так захотелось, когда он лепил будущего литературного критика. Узкие глаза располагались близко к переносице и были обрамлены, словно нимбами, желтоватыми синяками. Слушая и рассматривая Мамадакова, трудно было поверить, что в жизни он занят двумя вещами: критикой и поисками собственной жены. Причём второе, кажется, забирало у него больше энергии, чем первое, и откладывало неизгладимый отпечаток на мировоззрение.

— Я не про Пушкера, а про собак, Виталий Маркович! — перебил Зотов.

— Виноват! Эх, сейчас бы картошечки с сальцем! — молодецки отозвался Мамадаков, хлопнул по колену и огладил бородёнку таким движением, будто родился купцом в Замоскворечье, а борода густая и белая. Он, кажется, был из тех, кого в школе дразнят косоглазым. Мальчик ушёл в себя, погрузился в учение, прикупил наряд настоящего мужика и выбрал дело, позволяющее смотреть на мир из забетонированного дзота безупречного вкуса.

— Может, Людмилу Степановну опять к ним отправить? — подкинул мыслишку Гелеранский.

— Собакам не нравятся ваши рассказы, Пуш-кер! — крикнула Димке Окунькова.

— Х-хороший каламбур, значит, так, — подхватил Зотов. — Собакам ваши рассказы н-не нравятся. А м-мне н-нравятся, значит, так. — Зотов сделал паузу, рассчитывая на смех аудитории. Некоторые рассмеялись сразу, большинство же подхватило с опозданием. Не потому, что каламбур не понравился, просто не слышно было ни черта. Зотов продолжил: — Рассказ про туристку, угодившую вместо м-монастыря в дурдом, глубок и метафоричен. А новый р-расказ Пушкера и вообще весьма интересен. Этакая исповедь н-наивного фи-философа…