Цифровой журнал «Компьютерра» № 100

А как могло получиться, что наша логика, с помощью которой мы познаем физическую действительность, работает иначе, чем сама эта действительность? Если бы мы были созданы по образу и подобию Творца этого мира, можно было бы ожидать, что мы обладали бы в чём-то подобным Ему мышлением (ну, пусть более слабым, но всё же...). Если бы наша способность к логическим рассуждениям была основана исключительно на культуре, можно было бы научить человека думать и решать не так, как большинство людей, а так, как «думает» и «решает» физический мир вокруг нас. Но это всё — фантазии. Мы ограничены нашей природой, и наше мышление развивается на совершенно определённой биологической основе. А развивалась эта основа для решения вполне определённых задач.

Вам понятно, что специализированная микросхема, «заточенная» под определённые операции, может выполнять их эффективнее неспециализированного процессора, на котором можно запускать множество различных процессов? Наш нынешний мозг — относительно неспециализированный процессор, но развился он путём разнообразных апгрейдов достаточно специализированного устройства.

Вспомните видео из предыдущей колонки. Вы думаете, чтение следов — простая задача? Читатели упрекали меня, что я-де высокомерно считаю человеческое умение ориентироваться по следам более совершенным, чем таковое, например, волка. Конечно, в умении поймать запах добычи низовым чутьём (или почувствовать её приближение верховым) мы волку не конкуренты.

Давайте отследим, как менялась относительная важность разных органов чувств по мере нашего становления. Наши рыбообразные и полурептильные предки обладали, похоже, неплохим зрением. Но класс млекопитающих становился как группа ночных животных. Зрение упростилось, зато на передний край вышли обоняние и осязание. Для большинства млекопитающих именно эти чувства являются ведущими. Но одна из их групп освоила деревья. Ни обоняние, ни осязание не помогут оценить свойства ветви, на которую надо прыгнуть, — тут нужно зрение. И ослабевшее зрение начало опять улучшаться. В ходе эволюции разные группы приматов по-разному вернули себе когда-то утраченные пигменты, необходимые для качественного цветового зрения (см. "Рассказ Ревуна" у Докинза).

И вот один из приматов превратился в охотника, способного преследовать добычу по следу. Стал ли он восстанавливать обоняние, столь полезное для выслеживания добычи? Нет. Сравнительная геномика показывает, что после разделения наших предков и предков шимпанзе мы продолжали ускоренно терять гены, ответственные за функционирование обонятельного рецептора. Дело в том, что мы взаимодействуем со следом принципиально иначе, чем волк. Волк след обнюхивает; мы, как и наши предки, — читаем его. Волк даже не смотрит на след, по которому идёт. Человек разглядывает его, отмечая не только форму следа, но и характер расположения отдельных отпечатков, особенности их вдавливания в субстрат и многое другое. Преследуя добычу по следу, человек способен к заключениям наподобие таких: «А здесь он услышал птицу, след от которой виден слева, и отклонился вправо; а тут он увидел тень от убежища впереди и повернул к нему». Это — наша прерогатива.

И вас после этого удивляет, что для длительного хранения информации представители нашего вида избрали знаки, наносимые на плоскость? И то, что они вначале выдавливали на мягкой глине характерные отпечатки и лишь позже стали использовать пачкающую чистую поверхность краску?

Мы замечательно умеем реконструировать цепочки причин и следствий. Не обязательно каждому следствию соответствует одна причина; мы вполне умеем анализировать взаимодействие двух-трёх интересующих нас факторов. Но всё равно при этом наше мышление остаётся алгоритмическим, цепочечным. «A повлияло бы на B так, что должно было быть С, но из-за D получилось E».

Следствием нашей цепочечной логики является то, что при любом познании мы пытаемся навязать её объекту нашего изучения. Неважно, как он функционирует, — мы-то думаем именно так и именно на такой основе строим модели внешних феноменов. Вследствие этого мы очень плохо понимаем динамику процессов, основанных на одновременном действии множества внутренних взаимосвязей. Приведу пару примеров: один попроще, другой — посложнее.

Способны ли мы адекватно воспринимать сложные самоорганизующиеся процессы? Вскоре после «оранжевой» революции в Украине я общался со многими разумными россиянами. Мысль о том, что массовые выступления граждан могут быть вызваны не интригами ЦРУ, а самоорганизацией, отвергалась как вздорная. Недавно многие из этих людей побывали на Болотной площади. Версия, что их вывела туда Хиллари Клинтон, отвергается ими с той же уверенностью — для них же было вполне естественно действовать таким образом. И Советский Союз, конечно, развалило именно ЦРУ (весьма удивившееся такому своему успеху, совершенно для него неожиданному).