Цифровой журнал «Компьютерра» № 56

Кроме того, ST-Ericsson представила платформы NovaThor T5008 и U4500, которые объединяют на одном кристалле процессор приложений и модем, что позволяет конструировать миниатюрные, недорогие и экономичные аппараты. В старшей модели NovaThor T5008 установлен двуядерный процессор ARM Cortex-A9, видео Mali 400, два мультимедийных DSP и модуль связи HSPA+. Поддерживаются двадцатимегапискельные камеры и запись видео Full HD. В младшей модели NovaThor U4500, предназначенной для смартфонов начального уровня, используется одноядерный чип ARM Cortex-A9, графика Mali 400 и модуль связи HSPA+. Возможна работа с 8-мегаписельными камерами и запись видео DVD-качества.

Комплектующие, показанные на Mobile World Congress 2011, объединяет три характеристики: мобильные устройства ближайшего будущего смогут без проблем воспроизводить трёхмерное видео и видео высокой чёткости; поддерживать видеоигры с высококачественной графикой и, наконец, работать в скоростных широкополосных мобильных сетях четвёртого поколения. Судя по заявленным срокам начала поставок микросхем, серийные устройства с такими возможностями мы увидим уже на следующей MWC — в 2012 году.

К оглавлению

Колумнисты

Василий Щепетнёв: Смерть угодника Василий Щепетнев

Опубликовано 14 февраля 2011 года

Можно было критикой пренебречь — пусть их, не доросли, со временем поймут. Что звёздному лебедю крики птичьего двора? Можно было встать грудью на защиту лучшего своего творения — и осыпать хулителей едкой насмешкою. Но Гоголь перечитал «Выбранную переписку...» раз, перечитал другой и сдался. Выбросил белый флаг. Книга показалась ему совсем не тем, чем была прежде. Изменчивость натуры ли тому виной, ненасытная требовательность к собственным текстам или просто минутная слабость? Гоголь всегда был строг к написанному, постоянно переделывая изданное, хотя его поклонники и упрашивали сохранять драгоценные строки в первозданности. Вот и сейчас он видел, что следовало писать иначе, строже, яснее. Он взялся готовить новое издание, с объяснениями и переменами, но слаб человек: дружное неприятие «Выбранной переписки...» теми, кого он привык считать людьми правыми и прозорливыми, подорвало его веру в силу собственного слова. И он кается, просит прощения, называет себя Хлестаковым от литературы и — во всяком случае, в глазах читающей России — съёживается, умаляется.

Как писать, о чем писать, умеет ли он писать, есть ли у него право писать?

В смятённом состоянии Гоголь, наконец, отправляется в Иерусалим. Особых трудностей путь в середине девятнадцатого века не представлял: из Италии морем до Бейрута, а там недалече. В Столицу Мира он, как виделось и мечталось, въехал на осле. Но и небо не раскололось надвое, и сердце не отозвалось. Город не признал его, и сам он не признал Город. Путешествие оказалось перемещением тела в пространстве — и только.

Если прежде он верил, будто есть в нём нечто особенное, нечто, способное изменить мир, то в Иерусалиме он вдруг поверил в свою ординарность. Обыкновенный праздношатающийся. Клочок бумаги, унесённый ветром. А если так, то все, что было прежде, объясняется непомерной гордыней, которую следует истребить. И тут Гоголь остался верен себе: истреблять её, гордыню, он будет особенным способом.

Рубище пророка он меняет на скромное платье угодника. Воротясь в Россию, он ездит по святым местам. Постится, молится, размышляет о священном. Теперь его ближайшие друзья — не Пушкин, не Жуковский, а граф Александр Петрович Толстой и ржевский протоиерей отец Матвей Константиновский. Обоих, особенно последнего, и современники, и потомки будут попрекать: не уберегли, мол, ни самого нашего Николая Васильевича, ни второго тома «Мёртвых душ». Но забывают при этом: не Толстой и о. Матвей нашли Гоголя, а Гоголь нашёл их. Не желай того Николай Васильевич, стал бы он слушать наставления отца Матвея, как же! Нет, Гоголю непременно хотелось опереться на нечто твёрдое, незыблемое, вечное, чего передовые люди, сверяющие взгляды по последней статье «Современника», дать не могли. Разве Аксаковы... Но у семейства Аксаковых было своё дело, которому они отдавались целиком, оставляя на долю Гоголя лишь часы отдохновения и уж нисколько не желая наставлять и направлять того, кого по-прежнему считали величайшим писателем. Для о. Матвея же писательство Гоголя было делом второстепенным, его больше интересовало, каков перед ним христианин. Красоты слога — суета, и забота о собственном значении — тоже суета, выговаривал он Гоголю.

Однако вот так взять и отказаться от «Мёртвых душ» Гоголь не мог. Ведь и талант способен угодить Богу. Третий вариант дописывался в Одессе, но что будет за чай, если заваривать его трижды? Ни крепости, ни вкуса, ни вида... Второй том, как портрет, сначала гоголевский, а потом уайльдовский, высасывал из человека энергию, а с нею и саму жизнь. Акт творения оборачивался бесплодным изнурением.