Цимес (сборник)

– Я вру, и еще как! И часто. А доброта моя… Ну, может, зла прямо такого во мне и нет, но и доброты особой…

– Ты мне не врешь, понимаешь? Мне. И все, мне достаточно. И со мной ты добрый. И открытый. Я же для тебя тело – картина – девочка. Не больше. Но и не меньше. И ты этого никогда не скрывал, не требовал от меня больше, чем получаешь. Не пытался взять больше, чем я отдаю. Ко мне ты добрый, а что еще надо…

Она пожимает плечами, и я утыкаюсь ей в шею. И думаю о том, как я буду жить без нее дальше, если она…

Когда она снова пропала, я затосковал.

Сначала я пытался завалить себя работой, потом поехал к ней домой – в ее квартире жили незнакомые люди. А потом работа закончилась, и я начал пить. Сначала понемногу, но в одиночку, а дальше…

Весна пришла серая и слякотная, жить не хотелось.

Ню появилась в конце апреля – исхудавшая и какая-то встрепанная, как воробей. Влетела и повисла у меня на шее.

– Гоша!

И увидела пустые бутылки…

Она набрала полную ванну и засунула меня туда. Следом и себя. Так я и отмокал – постепенно. А когда более-менее отмок и попытался ей улыбнуться – заплакала…

– Почему ты пьешь?

– Мне пусто.

– Что такое пусто? Чего тебе не хватает?

– Тебя.

– Ты врешь!

– Тебе – нет. Тебе я не умею…

– Больше не пей!

– Больше не уходи…

– Раз ты просишь, не уйду.

– Я хотел тебя найти. Я пытался…

– Напрасно. Раз не прихожу, значит, так надо.

– А что с квартирой? И этот, как его, Алик? Что с ним?

– Все в порядке, Гоша. Квартиру я продала. А Алик… Его я убила.

– Что ты сказала?!

– Что я его убила.

– Нюша…

– Что?

– У тебя с головой – как?

– Как всегда. И вообще, теперь все хорошо…

– Теперь?

– Да. Теперь я смогу к тебе приходить, когда захочешь. Хочешь – рисуй, а хочешь…

– А раньше нет?

– А раньше мне надо было долг вернуть. И много разного другого сделать…

– Вернула?

– Да, весь, до конца. И еще кое-что осталось, могу не работать. Так мне приходить?

– Нет, не надо. Не приходи…

– ?..

– Ты просто не уходи. Не уходи – и все. Совсем…

Она осталась…

– Нюша, я сегодня поздно…

– Хорошо, я дождусь.

– Не надо, ложись спать, я тут сам…

– Хорошо.

Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике – клубника и плитка шоколада.

Я брал ее на руки и нес в постель.

– А шоколад-то зачем?

– Чтобы грустно не было.

– А клубника?

Улыбается…

– Клубника для запаха.

– А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?

– Нет… – смотрит.

– А почему?

– Чтобы, как собака хозяина…

– Ох, Нюша… Нюша… ты…

И никогда ни одного вопроса. Ничего.

Так не бывает.

А летом мы снова уехали в Крым.

Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…

Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.

Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот, сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило по ее. Я это видел, понимал и ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…

А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…

Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли, потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно, и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды осветившая все. Впервые за долгое время я увидел ее снова. Снова и заново, другую Ню, Ню-незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:

– А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?

– Может быть. Завтра…

– У тебя получится, все получится, вот увидишь.

– Откуда ты знаешь?

– Ты смотришь на меня по-другому. И видишь по-другому. Я и есть другая. Попробуй, ну…

И я пробовал ее всю оставшуюся ночь – до утра…

Я снова начал рисовать ее, практически постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно не мог напиться – ею, собой, светом, который вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде Ню была действительно другая – моя…

…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст, и она позировала мне до изнеможения – ее и моего. Практически я построил ту же композицию, которую увидел тогда, в саду, в самый первый раз.

Только смотрела она теперь с портрета прямо в глаза. И – румяное, спелое яблоко в протянутой руке… «Яблоко Ню»…

… – Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И на что? Денег хватит максимум еще на неделю-полторы. А что потом? На базаре яблоками торговать?

– А почему ты не можешь работать здесь?

– А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская, какие-никакие связи, возможности, долги наконец…

– Ты забыл, я же квартиру продала, у меня есть деньги. Я могу отдать твои долги, и еще останется. Мы сможем еще довольно долго…

– Я никогда не возьму твои деньги, поняла? Никогда. И больше никогда не хочу об этом слышать.

– Почему?