Цимес

Жаль только, что у нее не могло быть детей. Не знаю почему. Она на эту тему не то чтобы говорить не любила — хотя, конечно, не любила, — а как-то всегда выскальзывала, уходила от ответа, от разговора. И я перестал спрашивать — привык. И еще она меня совсем не любила. Совсем. Но из всех своих поклонников выбрала меня. Может быть, как раз поэтому, просто решила, что я достаточно предсказуем и со мной будет легко поладить. Не знаю. Но со временем я оценил ее такт, а равнодушие уже не задевало. Потом, позже появилось еще что-то… Наверное, ощущение, что без меня она пропадет. Хотя — глупость, конечно. Или нет?

Вот она сидит в самолетном кресле — ухоженная молодая женщина в элегантном темном костюме. Синяки под глазами от бессонной ночи — понятно. Бледная, даже белая, такая же, как костяшки ее пальцев, впившиеся в подлокотники, — Эльза до ужаса боится летать.

Она не боится темноты, она не боится одиночества — и того и другого в ее жизни было в избытке, сколько она себя помнит. Но именно в самолете ее охватывает животный страх — отчего? Может, оттого, что надо же все-таки бояться хоть чего-то?

Ей придется увидеть мое неживое тело. Зачем? Ну умер и умер, и ладно, и оставьте ее наконец в покое. Она не хочет. Не хочет, и все! Разве того, что было, недостаточно? Недостаточно быть брошенной собственной матерью или мотаться по детским домам, и каждый раз — все снова? Недостаточно оказаться раздетой и запертой на всю ночь в холодильной камере — просто потому, что красивая, — и уже с пятнадцати лет знать, что никогда, никогда, никогда не сможешь иметь детей? И что единственный близкий человек из-за тебя прожил на бог знает сколько лет меньше, чем… Тетя мама… мама…

И вот теперь — снова…

Никто и никогда не сможет понять, каково это — отпускать. Каково снова и снова оставаться одной. Иногда, наверное, действительно проще…

«Они сказали, что тебя убили. Будет дознание, будет следствие. Они ведь такие дотошные, эти полицейские. По крайней мере, они ее найдут — эту… эту дрянь. И я ее увижу. Я ее не знаю, но знаю, что она есть. Именно тут — в Риме. Проклятый, проклятый город… Виновата только она — во всем. Ведь если не она, то кто? Кто?»

МАРИЯ

Она долго сидела в том самом кафе на набережной, за уже давно облюбованным ими с Сережей угловым столиком. Молоденький официант, разносящий кофе и крохотные пирожные в высоких серебристых вазочках, проходя мимо, вздыхал и сочувственно смотрел на ее дрожащие руки.

Сейчас уже и не вспомнить, когда в первый раз эта ледяная мысль… эта совершенно ледяная мысль пришла ей в голову.

«…улетал домой, и мы даже не знали, увидимся ли снова. Точнее, это я не знала, он-то, Сережа, был как раз почти уверен, что скорее всего никогда. И все это было совсем неоригинально, потому что мы были вместе уже целых три дня — целую вечность».

— Ты не рассердишься, если я спрошу?

— Конечно, спрашивай, почему я должен сердиться?

— Ты будешь меня вспоминать?

— Ты ведь знаешь, сама знаешь, верно?

— У нас осталось целых полчаса, и я не представляю, что с ними делать.

— С ними ничего не надо делать. Я закажу еще по чашке кофе, а когда мы его выпьем, полчаса уже закончатся.

— Наверное. Все дело в том, что я тебя еще никогда не провожала. Сегодня в первый раз. У меня нет опыта, понимаешь?

— Ничего страшного. Все когда-нибудь случается в первый раз.

— Спасибо, Сережа…

— За что?

— За то, что ты не продолжил фразу, иначе это было бы…

— Нет такого — «было бы». Есть «было».

— Это прошедшее время.

— Настоящее тоже. Помнишь, что я сказал три дня назад: будущее время перешло в настоящее — «есть».

— А через полчаса оно превратится в прошлое и тоже станет «было».

— Оно по-прежнему останется с нами — несмотря ни на что.

— Дурацкий вопрос… Скажи, ты же приедешь еще?

— Официант, пожалуйста, еще два кофе…

… — Тебе когда-нибудь было так хорошо, что хотелось умереть?

— Я запомнил твою фразу: «Люди гибнут — красота остается». Так, кажется?

— Кажется…

— У тебя просто сейчас такое настроение… Постой, постой, ну вот, как раз объявляют мой рейс…

Он вернулся. Еще раз, и еще, и еще. Но это было уже потом. Он сходил по ней с ума и был голоден ею, и это было счастье. Он звал ее Аве Мария и пел ее имя.

И что? Разве от этого легче?

Потому что есть то, к чему невозможно привыкнуть. Знаете, каково это, каждый раз — отпускать?

От себя — в другую жизнь, к другой женщине.

Иной раз кажется — легче убить. И начинаешь думать об этом.

Думать об этом.

Думать…

Римский закат бесконечен…

Он длится и длится, обжигает плечи и самые кончики пальцев. Он нескончаем, как жизнь, которая течет мимо: улица, еще, крошечный каменный дворик, стена, увитая плющом, чайки над куполами, колокола, — ветер, ветер, ветер…