Цимес

— Еще? — она замирает, глядя на меня в зеркало. — Вот когда ты наклоняешься надо мной и просто говоришь: «Полинька», я слышу…

На этом месте я беру ее за плечи.

— …поле, жаркое и бесконечное, клевер и безумную пчелу над ним. Колосья, которым хочется лопнуть от спелости и зноя…

Мои руки поднимаются к ее шее, трогают ее, впитывают ее пульс и тепло и медленно, захватывая ткань, скользят обратно.

— Я слышу твои руки. Их я слышу лучше всего, а через них себя — такой, какой знают и делают меня только они…

Остаются лишь логос и лоно.

Желание и власть.

— Полинька…

Даже не помню, когда же я все-таки успел снова задернуть шторы, — не помню, и все тут. Зато вот ее лицо на подушке рядом, и слова, которые она произносит, самые обычные, знакомые:

— Ты так и не дал мне высушить волосы, теперь подушка мокрая, придется сушить и ее тоже.

— Виноват не я, а этот твой внутренний слух. Зато теперь я знаю, как еще можно им пользоваться.

— Адамчик, на самом деле ты делаешь это уже давно, с тех пор, как пользуешься мной. Ну вот, теперь ты знаешь про меня и это тоже. По-моему, ты вообще знаешь про меня все, даже больше, чем я сама про себя знаю. И я до сих пор не могу понять, как это у тебя получается.

— А зачем? Просто пользуйся мной так же, как я тобой.

— Миленький мой, как же у тебя все просто. Сначала я думала, что это от молодости, а потом…

— Что? Потом — что?

— Потом поняла, что, наверное, так оно и есть на самом деле. И еще поняла, — она повернулась ко мне, прижалась всей тяжестью, — что даже когда ты далеко, ближе тебя все равно нет. Ты помни об этом, слышишь? Сколько сможешь…

То, что со мной что-то происходит, мама поняла, разумеется, довольно быстро. Надо отдать ей должное, она долго ни о чем не спрашивала, хотя мои постоянные отлучки с ночевкой говорили сами за себя. Я понимал, что вопросов не избежать, а значит, и объяснения тоже. И в один прекрасный день, вернее вечер, оно состоялось.

Я рассказал про Полиньку все, что было можно, и сразу, будто не только ждал, но сам этого хотел. И про возраст, и про филологию, и про работу ее, и как с ней познакомился. И, рассказывая, ловил себя на мысли, что испытываю гордость больше не от того, что у меня есть Полинька, а от того, что она у меня есть и я могу говорить, как взрослый, как мужчина, — это я точно помню.

Выслушав, мама вздохнула и сказала:

— Понятно… Что же, не я первая, у кого сын вырос, не я и последняя. Только прошу тебя, Адамчик, будь осторожен, — покачала головой и невесело улыбнулась. — Будьте осторожны оба, сложности не нужны ни тебе, ни ей. Она старше тебя, в общем-то взрослая уже, думаю, сама понимает. Давай-ка мы с тобой чаю выпьем, что ли? Я как раз пирог испекла, как ты любишь, с вишневым вареньем.

Через несколько минут, сидя напротив с чашкой в руке и наблюдая, с какой скоростью исчезает с моей тарелки кусок пирога, она спросила:

— Лену помнишь? Сегодня тетя Шура звонила, сказала, Ленка в Москву собирается, представляешь, в театральный поступать хочет.

Была эта Ленка мне какой-то чуть ли не тысячеюродной сестрой со стороны матери, к тому же родились мы с разницей всего в несколько дней. А потом оказалось, что иметь родных в Гурзуфе иногда даже полезней, чем в Москве: мы довольно часто проводили у них лето. Не знаю почему, но, сколько себя помню, вопрос о нашей свадьбе считался решенным, вернее предрешенным. Я к этому привык и почти совсем не обращал внимания на все эти разговоры, может, поэтому не обратил и сейчас, когда мама добавила как бы про себя:

— В театральный — значит, красивая. Ну что же, посмотрим…

Она походила на жеребенка: рыжеватая, нескладная, с большим мягким ртом и глазами, как крыжовник.

Момент ее приезда, как назло, совпал с нашей первой с Полинькой, нет, не ссорой, конечно же, не ссорой, — с размолвкой. Во мне взыграло наконец то ли чувство собственника, то ли гормоны, то ли и то и другое вместе, но я решил предъявить права на то, что считал не просто своим, а своим безраздельно, — на нее, на Полиньку. Я искренне полагал, что это не только возможно, но и единственно верно — приходить к ней, когда хочу, пользоваться ею, распоряжаться не только ее временем и телом — всей ее жизнью.

Она слушала мои разглагольствования молча, правда с первых же слов поникла и как-то обмякла, словно внутри что-то надломилось. Когда я закончил, она сказала:

— Ну вот, все, как я говорила. Так это и начинается, вернее, заканчивается. С тобой это было так долго и так по-особенному, что я почти поверила. Да нет, просто поверила, и все, без почти. Мне надо подумать, Адамчик. Какое-то время мы не увидимся… Не перебивай. Скорее всего я позвоню. Ничего страшного не произошло, не думай, я в полном порядке. А теперь иди. Не надо ничего говорить, просто иди, — она погладила меня по щеке. Она меня даже поцеловала. Впервые за эти месяцы в ночь с пятницы на субботу я оказался дома.