Цинковая свадьба

А сейчас мне душно, страшно. Я включу кондиционер и закурю. Я редко курю, ты знаешь, но сейчас очень хочется. Я покупаю теперь только твои любимые – «Давыдофф».

– Андрей, а разве нельзя держать нейтралитет? Ты ведь всегда был индивидуалистом… – Я еще пробовала, пыталась остановить тебя, повинуясь чувству безотчетной тревоги.

– Эх ты, историчка Дарья Юрьевна, раскрой глаза, пойми – это же революция! Такие времена не каждому суждено пережить. Нужно буквально впитывать в себя все, что происходит вокруг. Любой нейтралитет сейчас – проявление трусости. Но я знаю, что меня все равно или растопчут, или согнут. Запоминай все, что увидишь здесь, С людьми пообщайся. Это в любом случае необыкновенные люди, раз пришли сюда, а не сидят дома и не слизывают отраву с экранов телевизоров. Потом детям расскажешь, когда они вырастут…

Ты кивнул мне и оставил меня на попечение еще одного своего приятеля, имени которого я не знала. Ему в карманы пиджака насовали патриотических газет и листовок. Несчастный бизнесмен не знал, как ему избавиться от всего этого богатства до выхода из Дома, чтобы не иметь потом неприятностей. А я стояла и смотрела, как ты уходишь по длинному коридору, застланному вишневой ковровой дорожкой. Роскошь «Белого Дома» выглядела уже погребальной. Я только теперь поняла, что такое революция; оказывается, страшнее ничего нет. Ты прав – историк обязан интересоваться происходящими вокруг него событиями. Но до чего же тяжела эта ноша – быть историком и спокойно фиксировать весь этот кошмар!..

Ты ушел от меня тогда. Как оказалось, ушел навсегда. Впрочем, в тот вечер ты вернулся. Мы еще виделись, даже занимались любовью, но это была лишь краткая отсрочка, подаренная нам перед разлукой.

В холле народу было тоже много; спали и на диванах, и в креслах, и на полу. Люди выглядели одновременно возбужденными и растерянными, испуганными и озлобленными. Мне хотелось плакать от звуков гитары, доносящихся откуда-то из-за угла. Моя голова разболелась от распоряжений, передаваемых по внутренней трансляции. Я не хочу вспоминать, не хочу! А оно вспоминается.

Мимо меня протискивались бомжи, старухи; как я успела заметить, они с аппетитом хлебали суп у походных столовых. Отодвигаясь от них подальше, я недоумевала, зачем на эту дрянь переводят драгоценные продукты, которых остро не хватает депутатам и обслуживающему персоналу «Белого Дома»? Провиант приходится доставлять за кольцо оцепления с превеликими трудами, и здесь он исчезает в чавкающих, вонючих ртах. Неужели попрошаек привечают здесь для того, чтобы заслужить благоволение небес? Ведь толку от сирых и убогих все равно не будет, а обходится ненужная благотворительность очень дорого…

Я подошла к окну, протерла запотевшее стекло и увидела, как внизу, у костра, копошатся ребятишки, а женщина тут же кормит младенца грудью. Меня затошнило, несмотря на то, что я и сама тогда изредка давала сыну грудь перед сном. Я отшатнулась от окна и услышала совсем рядом жеребячий гогот молодых парней в камуфляже – таком же, как у тебя. Они курили, ругались, травили байки, не обращая внимания на дам. Я совершенно растерялась; все лица закрутились передо мной, будто на карусели.

И вдруг я увидела среди серой массы миловидную женщину с девушкой. Первая была, видимо, работницей из столовой или буфета – в крахмальной наколке на волосах, в передничке; на ногах – гетры-«дольчики» и замшевые туфли. Черноглазая стройная брюнетка лет сорока смотрела на меня нежно, тепло, по-матерински, сложив руки под полной грудью. Даже здесь, в осажденном Доме, эта женщина тщательно следила за собой; ее макияжу могла позавидовать кинозвезда. Рядом с женщиной стояла девушка с темно-рыжими локонами ниже пояса, высокая, гибкая. Глаза ее загадочно мерцали в полумраке.

– Что-то я вас, миленькая моя, раньше здесь не видела! – высоким певучим голосом произнесла женщина и улыбнулась мне. – Вы, никак, плачете? Обидел вас кто-нибудь? Наши ребята, бывает, выражаются…

– Нет, что вы! Никто меня не обижал, все в порядке. – Я поправила волосы, пробежала пальцами по кнопкам своей куртки.

– А как вас звать? – Женщина пытливо смотрела мне в глаза.

– Дарья Ходза. Мой муж сейчас у вашего начальства, приехал по делам. Он очень хорошо умеет решать сложные проблемы…

Я заговорила искренне, горячо, стараясь как можно скорее объяснить все этим двум особам, чтобы меня не приняли за шпионку. Но женщине, как оказалось, мои объяснения были совершенно не нужны.

– Я – Октябрина Михайловна. А это – Оксана, дочка. Дашенька, – Октябрина внезапно перешла на «ты», – кушать не хочешь? Бледненькая такая, усталая. Может быть, долго ждать придется, так надо бы перекусить. У нас есть котлеты и капустный салат, только вот сок холодный. Мы же в блокаде который день… – Октябрина Михайловна говорила обстоятельно, неторопливо, напевно.

Мне тогда было не до еды; да и не попрошайка я, чтобы отнимать у осажденных последнее. Вместе с тем мне не хотелось обижать добрую женщину, и потому я почувствовала себя неловко.

– Спасибо вам, огромное спасибо, но я сыта! Мне ничего не нужно…