Цинковые мальчики

— А, понятно, ещё одна романтическая дура. Книжек военных начиталась…

— Не люблю я военные книжки…

— Зачем тогда едешь?

Это проклятое «зачем» будет меня там преследовать все два года.

И правда — зачем?

То, что называлось пересылкой, представляло собой длинный ряд палаток. В палатке «Столовая» кормили дефицитной в Союзе гречкой и витаминами «Ундевит».

— Ты — красивая девочка. Зачем ты здесь? — спросил пожилой офицер.

Я расплакалась.

— Кто тебя обидел?

— Вы обидели.

— Я?!

— Вы сегодня пятый, кто меня спрашивает: зачем я здесь?

Из Кабула в Кундуз — самолётом, из Кундуза в Файзабад — вертолётом. С кем ни заговорю о Файзабаде: да ты что? Там стреляют, убивают, короче — прощай! Посмотрела на Афганистан с высоты, большая красивая страна — горы как у нас, горные реки как у нас (я была на Кавказе), просторы, как у нас. Полюбила!

В Файзабаде я стала операционной сестрой. Все хозяйство — палатка «Операционная». Весь медсанбат располагался в палатках. Шутили: «Спустил с раскладушки ноги — и уже на работе». Первая операция — ранение подключичной артерии у старой афганки. Где сосудистые зажимы? Зажимов не хватает. Держали пальцами. Коснулась шовного материала: берёшь одну катушку с шёлком, ещё одну, и они тут же рассыпаются в пыль. Видно, лежали на складах ещё с той войны, с сорок пятого года.

Но афганку мы спасли. Вечером заглянули с хирургом в стационар. Хотели узнать, как она себя чувствует. Она лежала с открытыми глазами, увидела нас… Зашевелила губами… Я думала: она хочет что-то сказать… А она хотела в нас плюнуть… Я тогда не могла понять, что они имеют право на ненависть. Стояла окаменевшая: мы её спасаем, а она…

Раненых привозили на вертолёте. Как услышишь гул вертолёта, бежишь…

Столбик термометра застывает на отметке сорок градусов. В операционной нечем дышать. Салфеткой на зажиме еле успеваю вытирать пот хирургам, они стоят над открытой раной. Через трубочку от капельницы, продетую под маску, кто-нибудь из «нестерильных» медиков даёт им попить. Не хватало кровезаменителей. Вызывают солдата. Он тут же ложится на стол и даёт кровь. Два хирурга… Два стола… И я одна операционная сестра… Ассистировали терапевты. Они понятия не имели о стерильности. Мотаюсь между двумя столами… Вдруг над одним столом тухнет лампочка… Кто-то берет и выкручивает её стерильными перчатками.

— Вон отсюда!

— Ты что?

— Вон!!!

На столе лежит человек… У него раскрыта грудная клетка.

— Вон!!!

Сутки за операционным столом стоим, бывало, а и то и двое. То с боевых раненых везут, то неожиданно начнутся самострелы — в колено себе выстрелит или пальцы на руке повредит. Море крови… Не хватало ваты…

Тех, кто решался на самострел, презирали. Даже мы, медики, их ругали. Я ругала:

— Ребята гибнут, а ты к маме захотел? Коленку он поранил… Пальчик зацепил… Надеялся, в Союз отправят? Почему в висок не стрелял? Я на твоём бы месте в висок стреляла…

Клянусь, я так говорила! Мне они тогда все казались презренными трусами, только сейчас я понимаю, что это, может быть, и протест был, и нежелание убивать. Но это только сейчас я начинаю понимать…

В восемьдесят четвёртом вернулась домой. Знакомый парень нерешительно спросил:

— Как ты считаешь: должны мы там быть?

Я вознегодовала:

— Если бы не мы, там были бы американцы. Мы — интернационалисты…

Как будто я могла это чем-то доказать.

Удивительно мало мы там задумывались. Жили с закрытыми глазами. Видели наших ребят, покорёженных, обожжённых. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились. Поднимались на вертолёте, внизу расстилались горы, покрытые красными маками или какими-то неизвестными мне цветами, а я уже не могла любоваться этой красотой. Мне больше нравился май, обжигающий своей жарой, тогда я смотрела на пустую, сухую землю с чувством мстительного удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы тут погибаем, страдаем. Ненавидела!

Раны огнестрельные… Раны минно-взрывные… Вертолёты садятся и садятся… Несут на носилках… Они лежат, прикрытые простынями…

— Раненый или убитый?

— Нет, не раненый…

— А что? — отворачиваю край простыни.

А там лежит скелет, обтянутый кожей. Таких доставляли с далёких застав.

— Что с ним случилось?

— Чай с мухой подал.

— Кому?

— «Деду» нёс чай, а туда муха залетела. Били и две недели не подпускали к кухне…

Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…

В Кундузе двое «дедов» заставили ночью «молодого» выкопать яму… Он выкопал…»Стань в яму»… Он стал в яму… Они засыпали его по горло землёй… Одна голова торчала… Всю ночь они на неё мочились… Утром, когда его откопали, он застрелил обоих… Об этом случае по всей армии читали приказ…

Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…