Цинковые мальчики

Нужно место на кладбище… Место сухое… Сухонькое… Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам… Только хорошее место… Сухонькое… Я понимаю там, внутри, что это ужас, но сказать не могу… Место сухонькое… Первые ночи не уходила… Там оставалась… Меня домой отведут, я — назад. Скосили сено… В городе и на кладбище сеном пахло…

Утром встречаю солдатика:

— Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать.

— Ой, сынок, подожди.

Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал:

— Не могу, мама…

Когда захожу к нему — поклонюсь и когда ухожу — поклонюсь. Дома я только тогда, когда гости. Мне у сына хорошо. И я в морозы там не замерзаю. Там письма пишу. Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включёнными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь. Ни зверья, ни человека.

Стоят в ушах слова сына: «Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!» Кто за это ответит? Должен за это кто-то отвечать?! Я хочу теперь долго жить, очень стараюсь для этого. Самое беззащитное у человека — это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына… К нему приходят товарищи… Друг ползал перед ним на коленках: «Валера, я весь в крови… Вот этими руками я убивал… Из боев не вылазил… Я весь в крови… Валера, я теперь не знаю, что лучше было: погибнуть или жить? Я теперь не знаю…» Просыпаюсь, как от сна… Хочу понять: кто за это ответит? Почему молчат? Не называют их имена? Почему в суд не ведут?.. Как он пел:

Господа офицеры — голубые князья!
Я, наверно, не первый,
И последний не я…

Ходила в церковь, с батюшкой беседовала.

— У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать.

— Он крещёный?

— Батюшка, мне очень хочется сказать, что он крещёный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом… В снежных землянках… Здесь у нас снег белый, а там голубой и зелёный, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство… Звук идёт долго… Вы меня понимаете, батюшка?

— Матушка Виктория, плохо, что не крещёный. Наши молитвы к нему не дойдут.

У меня вырвалось:

— Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу…

Батюшка взял мою руку. Она дрожала.

— Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ты ходишь к сыну?

— Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись…

— Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят в покой.

— Я на службе до пяти, а после службы подрабатываю. Памятник новый ему поставила… Две с половиной тысячи… Долги надо отдать.

— Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне — к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит…

Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый корешок, стебелёк: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего…»

Мать

Из дневниковых записей после книги

19 января 1990 года

Я слышу мир через человеческие голоса. Они всегда гипнотизируют меня, оглушают и очаровывают. У меня большое доверие к самой жизни. Наверное, это моё видение мира. Вначале мне казалось, что опыт первых двух книг в этом жанре — «жанре голосов» (так зову его про себя) будет помехой в работе, всюду придётся натыкаться на самое себя. Напрасный страх. Совершенно другая война: другое оружие — более мощное и беспощадное, взять, к примеру, пулемёт и ракетную установку «Град», способную распылить скалу; другая человеческая психология — мальчишек вырывали из обыкновенной жизни: училище, школа, музыка, танцплощадка — и бросали в ад, в грязь. Восемнадцатилетних мальчиков, десятиклассников, которым можно было внушить все. Это потом к ним придёт: «Я ехал на Великую Отечественную войну, а попал на другую», «Хотел стать героем, а теперь не знаю, кого из меня сделали». Прозрение придёт, но придёт не скоро и не ко всем.

«Два условия требуется для того, чтобы страна увлеклась боем быков. Во-первых, быки должны быть выращены в этой стране, и, во-вторых, народ её должен интересоваться смертью…» (Э. Хемингуэй. «Смерть после полудня»).

Сразу же после публикаций отрывков из книги в нескольких газетах и белорусских журналах на меня обрушился шквал мнений, оценок, убеждений и предубеждений, вопросов и даже окриков (без которых мы все ещё не мыслим духовную жизнь общества). Писали, звонили, приходили. Меня не покидало все время чувство, что книга ещё пишется…

Из писем:

«Невозможно читать… Хочется плакать, кричать… Может, только сейчас понял, что это была за война… Бедные мальчики, как мы перед ними виноваты! Что мы знали об этой войне? Каждого бы обнял, у каждого попросил прощения… Я не ездил на эту войну, но я был на этой войне.

Теперь вспоминаю, как это было со мной. С нами…