Цирк

– Как только я приеду, сразу же куплю стилет с перламутровой рукояткой и вонжу его в сердце дона Хулио. Легкий удар – хоп! – и все кончено. Затем я выйду на балкон муниципалитета в торжественном облачении, и народ встретит меня рукоплесканиями.

– А что вы скажете толпе? – спросил механик. – В таких случаях всегда что-нибудь говорят.

– Ничего, – ответил Ута. – Я отвергну скипетр и покажу им свой пуп.

Они ехали по Главной улице к центру города. На тротуарах толпились принарядившиеся жители. На площади под открытым небом шел концерт. Когда машина проезжала мимо дверей его дома, Ута затаил дыхание.

– Сверните налево, – сказал он, когда они выехали на Пасео. – Тут. У бара с красным фонариком.

Джонни поставил машину возле «Убежища». Словно гонимые вечерним бризом, стремительно исчезали последние проблески угасающего дня. Горделивые контуры пальм расплывались в темноте.

Ута сунул руку в бумажник и вручил спутникам свой последний банковый билет.

– Подождите меня здесь, выпейте по рюмочке. Моя жена живет на верхнем этаже. Я на минутку поднимусь и скажу, чтобы она сошла вниз.

* * *

К тому времени, когда часы в вестибюле пробили шесть, мать закончила все приготовления к ужину. На украшенных фестонами полках кухонного шкафа разместилось полдюжины подносов с бутербродами, печеньем и хворостом. Лус-Дивина кончила мыть стаканы и одобрительно оглядела плоды своего труда. Мать ушла в комнату переодеться. Не в силах больше ждать ни секунды, девочка сняла шоколадницу с огня и поставила на клетчатую клеенку стола рядом с чашками и тарелками.

– Теперь не хватает лишь гостей, – сказала она вполголоса.

Рассердившись, что ей не показали последние телеграммы Уты, Ненука ушла два часа назад, и Лус-Дивина жалела, что позволила жажде мести завлечь себя так далеко. Ненука была маленькая, зловредная и упрямая, но очень часто ее присутствие бывало насущно необходимо Лус-Дивине. Теперь она осталась одна, ей некому было излить свои чувства, и от нервного напряжения Лус-Дивина пела, смеялась, кружилась по комнатам, повторяла десятки раз одно и то же и стала совершенно несносна.

– Можешь ты наконец хоть на секунду угомониться? – сказала ей мать. – Сядь, а то ты и меня заразишь своей пляской святого Витта.

Но девочка даже при желании не в состоянии была повиноваться. Она так волновалась, что просто не могла отвечать за свои поступки. От одной мысли, что ее наконец примут в свой круг «старшие», у нее начинала кружиться голова. С сегодняшнего вечера она станет взрослой, ее не будут больше сбрасывать со счета, как прежде, и подруги Викки допустят ее на свои праздники! Не обращая внимания на замечания матери, она шесть раз примерила одно и то же платье, переменила множество причесок, с криками обежала всю квартиру и, изнемогая под бременем обуревавших ее чувств, выскочила на балкон, выходящий на улицу, и стала спрашивать у случайных прохожих:

– Вы не можете сказать, который час?

Вопрос служил лишь поводом завязать разговор. Как только прохожий останавливался, Лус-Дивина, едва давая ему время ответить, выпаливала, словно затверженный урок, что она скоро вступит в круг старших, что она намерена никогда больше не выходить на улицу в компании малышей, что она решила совершить большое путешествие.

Далекие и неясные планы превращались, словно по волшебству, в живую реальность, когда Лус-Дивина уверенно и серьезно рассказывала о них незнакомым людям: при входе гостям будут вручать карточку с их именем, и каждый, кто захочет войти без карточки, подвергнется изгнанию; карточка будет выдаваться только тем, кому больше двенадцати лет, и обладатели ее получат привилегию оставить свою подпись в альбоме.

После того как будет таким образом торжественно признано ее право вступить в среду «взрослых», для нее самой и ее родных наступит новая жизнь. На деньги, которые Ута привезет из Мадрида, Лус-Дивина велит полностью переделать свою комнату, а затем, как напророчила цыганка, предпримет увеселительное плаванье по Атлантическому океану.

– Не знаю, возможно, мы поедем в Индию, – говорила девочка и, ссылаясь на необходимость лично проследить, как идут приготовления к ужину, заканчивала разговор.

Но когда она повторила свой номер перед тремя прохожими, ею вдруг овладело глубокое недовольство собой. Все эти слова показались фальшивыми даже ей самой. У нее пересохло горло оттого, что она столько говорила, глаза заволакивало соленой пеленой и сердце билось как-то глухо.

Тогда она бросилась переодеваться, бесконечно меняла прическу, пока ей не надоело и это, и наконец, не в состоянии больше выдержать, спустилась в парадное поджидать гостей. Сердце ее отсчитывало секунды, точно секундомер.

Но Ненука ее опередила. Окруженная целой толпой мальчишек, она заняла пост на балконе соседнего дома и принялась донимать Лус-Дивину своим жестоким резким голоском:

– Ни-кто не и-дет!.. Ни-кто не и-дет!..