Цирк "Гладиатор"

— Так вот я и говорю про енералов… Они ето, значицца, продают немцу Расею, денежки наживают, а мужик опять же при своём интересе остаецца…

— А сколько нашего брата полегло… Льётся народная кровушка…

— Ты слушай — про листок я… Так прямо и сказано: изменщица царица.

— Да ну?..

— Сам не читал, не знаю. Спорить не буду. Но Хведор–косой читал… Потом изничтожил ещё листок–от…

— И совсем не то в листке прописано…

— Цыц, Гринька… Ты ишшо молод, чтоб учить нас… Так вот я и говорю: прописано, что если б не царица…

— Там не про царицу говорится. А прямо — так и так — царю надо по шапке.

— Цыц ты! Услыхают твои слова, Гринька, и — схвачен бобёр…

— Нет, уж ты, Кузьма Ардальоныч, брось, не цыцкай на меня… Моложе я тебя — это правда, а листочек этот я сам читал… И сказано в нём вовсе не про царицу, а царю — по шапке, и тогда — конец войне.

— Правильны слова, Ардальоныч; прикончить войну и всё!.. Люди нужны — хлеб сеять, опять же на заводе работать…

— А жалко–то, жалко–то, кто погибает…

— И мы погибаем… За кусок хлеба здоровье отдаём…

— Слышь, говорят, у Путилова опять бастуют… Им опять послабленье выйдет… Отстоят свои права…

— У Путилова — рабочий грамотный, коренной, питерский… Не то, что вы.

— Нет в тебе почтенья к старшим, Гринька… За ухи тебя не драли, когда без штанов бегал… Мы ить таки же люди, как и путиловски…

— Не такие вы, деревня вы тёмная…

— Мы — деревня?.. Мы?..

— Брось, Ардальоныч, давай лучше ещё по маленькой.

Ардальоныч хлопал кулаком по столу, смахивал стаканы и

кружки на пол, рвал на себе рубаху.

Хромо выходила хозяйка, начинала утихомиривать буяна.

Тот плакал, хватал её за руки, объяснял:

— Акимовна, дорогая ты наша кормилица… Пойми, силов больше нет наших терпеть…

Рвал клочковатую бородёнку.

Дуся всхлипывала — так было жалко людей.

Гринька Корень лез к ней, гладил круглые плечи, прижимал её голову к себе, говорил бессвязно:

— Добрая душа ты… Понимаешь всё… Цены тебе нет… Эх, такую бы мне в жёны… Красавица ты писаная… А работящая — то…

Она доверчиво прижималась к нему, говорила, задыхаясь:

— Жалко мне всех вас… Так жалко… Каторжникам и тем легче…

— Дуська! Выпей с нами! Стаканчик! Чтоб сын твой не видел экой каторги! — горячился Гринька, наливая водку. И выпив, нюхая рукав, говорил: — А он доживёт. Знаю!

Дуся кланялась всем, не морщась, по–крестьянски выпивала. Ладошкой утирала губы.

Глядя на неё, Акимовна грустно качала головой:

— Ой, девка, не привыкай. Присосёшься, как я, тут тебе и погибель.

Наутро хмурые, невыспавшиеся люди подымались с постелей, лениво матеря свою жизнь.

Дуся целовала сына, уходила вместе с ними на завод. Днём, грязная, пыльная, прибегала по узкой тропинке, проложенной в болоте по–за цирком, совала мальчонке грудь. Бежала обратно, стараясь не слышать его крика.

А жизнь становилась всё тяжелее и тяжелее. На бумажные деньги ничего нельзя было купить. За хлебом становились в очередь с вечера.

Дуся валилась от усталости. Не хватало сил подняться, глазами благодарила Гриньку за то, что принёс дров.

— Спи, спи чего уж, — говорил он, осчастливленный её взглядом.

Она забывалась кошмарным сном. Вскакивала, чувствуя, что Акимовна трясёт её за плечо. Не открывая глаз, притягивала к себе сына.

Новый год был тяжелее всех прошедших. По нескольку дней не доставали хлеба.

В середине января бабы разнесли лавку Ферапонтова — Акимовна хвасталась, что самолично выломала раму.

Гринька Корень подсовывал Дусе кусок хлеба.

— Ешь, — говорил он шёпотом, чтобы никто не слышал, — заработал на стороне — печку–буржуйку сделал.

Иногда сквозь сон Дуся чувствовала, как он накрывает её своим пиджаком. Если он задерживал руки на её голых плечах — не отталкивала.

Однажды, когда хозяйка стояла в очереди за хлебом, а жильцы спали, он подвалился к Дусе под бок. Она обняла его по–матерински, прижала к себе. Чувствуя, что его бьёт дрожь, вспомнила Ивана — не вытерпела, скрипнула зубами, оттолкнула, со страстью притянула к себе ребёнка.

Гринька молча ушёл, залез в свой угол у дверей, словно прибитая собака.

А наутро явились жандармы, перетрясли всё его немудрёное барахлишко, нашли в фанерном бауле календарь, на обложке которого оказался Николай II с выколотыми глазами. Забрали парня.

Дуся билась головой об пол — не могла простить себе, что не нашла жалости в своём сердце. Придя в себя, с ужасом смотрела на квартирантов, гадая, кто из них донёс на Гриньку.

Без него стало ещё тяжелее. Никто из мужиков не собирался выполнять Дусины обязанности по хозяйству. Они сами, придя с работы, валились на тряпки как подкошенные. Акимовна стала злой — нигде не могла достать водки. «Опять проспала? Кто за тебя чай будет кипятить? Людям на работу идти», «Руки тебе оторвать надо — печку разжечь не можешь. Почему не приготовила растопки?», «До колодца лень дойти?».

Дуся металась от колодца к дровянику, ставила чайник, бежала на завод… Ночью, с сыном на руках, стояла в очереди за хлебом…

Неожиданно встал завод. Жильцы ходили хмурые, неразговорчивые. Лежали по углам.

А старуха придиралась с каждым днём всё сильнее и сильнее, ворчала: