Цирк Умберто

XIV

Итак, Вацлав Карас из Горной Снежны стал большим человеком, директором. Но сам Вашек только ухмыляется, когда Керголец, поздравляя, жмет ему руку и напоминает, что предсказывал ему большое будущее. Какой толк в директорстве накануне краха?! Тем не менее Керголец по старой памяти предлагает спрыснуть радостное событие. Вашек отказывается, но в конце концов обе стороны идут на компромисс: после представления соберутся у отца, сварят пунш и пошлют за сержантом Восаткой. И вот три старых цирковых волка со своим подросшим волчонком снова сидят в домике на четырех колесах. В железной печке уютно потрескивают поленья, над кружками курится дымок, из которого встает их прошлое, полное труда, тяжелого, изнурительного труда, но все же прекрасное, яркое и веселое.

— A votre sant'e[159], лорд Тонда, — чокается Восатка с Карасом-отцом, — вы воспитали подходящего престолонаследника. Но и попотели же мы, пока оттянули ваше сиятельство от корыта с известью! Помните, caballeros, почтенный герцог де Кирпич чуть не поседел от переживаний, боясь запятнать свою честь мезальянсом с такой разбитной девицей, как Мельпомена? А теперь за уши не оттащить! Сержант Восатка — и тот сбежал раньше него, дабы завершить свою блистательную карьеру на посту трактирщика.

— Что верно, то верно, — кивает Карас-отец, — все было хорошо, кроме конца… Ни с чем пришли, ни с чем, видать, и уйдем.

— Да, всего с одним мешочком деньжат, которые ваша светлость, полагаю, изволили припрятать.

— Они еще Вашеку ух как пригодятся, без них ему не встать на ноги. Чертов Бервиц! Не скрути его так, я б ему все выложил начистоту, из-за него мытарствуем. Каково было Вашеку спасать то, что губил другой? А теперь изволь, директорствуй! У разбитого корыта.

— Не надо так говорить, отец, — вмешался Вашек. — Нельзя во всем винить Бервица. Он проводил свою линию, верил в нее. Правда, вышло не так, как он предполагал, но ведь судьбе не прикажешь. Что же до меня — не скрою, я не в восторге от пережитого, да и впереди хорошего мало. Но кому ж еще было принимать дело, как не мне? Долг прежде всего: раз справляешься, значит должен браться, иначе будет еще хуже. В бою солдат дерется, а не раздумывает, почему он не генерал! В конце концов на ошибках учатся. Это я понял еще в детстве. Только тогда меня гонял Ахмед Ромео, а теперь — судьба. Ну да ничего, человек, черт возьми, все выдюжит. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник.

Друзья не могли не признать справедливости его слов. Бервиц — отчаянный упрямец, но можно ли упрекать его, если всю жизнь он выигрывал именно благодаря этому своему качеству?! В ту минуту они видели в нем не хозяина, не патрона, а товарища, которого постигло несчастье. Сегодня — он, завтра — они. Вечная и глубокая солидарность людей, непрестанно рискующих жизнью, сквозила в их рассуждениях. Пал товарищ, шедший впереди, на его место тотчас встает другой, общими усилиями соратники возмещают потерю.

Петер Бервиц для них действительно был потерян. Полтора месяца пролежал он в больнице, а когда доктора объявили, что состояние его улучшилось и семья может забрать больного, его увезли из клиники сущей развалиной; голова Бервица бессильно клонилась к правой стороне туловища, которая навсегда осталась неподвижной. Говорить Петер мог, но это стоило ему огромных усилий, и потому он предпочитал молчать. Зато его тусклые, усталые глаза пристально наблюдали, мозг интенсивно мыслил, а левая рука подавала едва заметные знаки согласия или протеста. Керголец раздобыл в городе коляску, и она стала постоянным прибежищем больного. Когда Бервица впервые усадили в нее, он замахал от удовольствия рукой, а затем с трудом высказал свое единственное желание:

— В цирк!