Цирк Умберто

Эти размышления несколько утешили Бервица, но уязвленное самолюбие и тщеславие еще давали себя знать. В таком «ощетинившемся» состоянии и застали его лилипут Миттельгофер с супругой. Подойдя, карлик осведомился, не могли бы они переговорить с господином Бервицем по важному делу.

«Вот подгадали, — мелькнуло у Петера, — прямо под нож». Не высказав, однако, своих мыслей вслух, он приветливо кивнул и сказал:

— Прошу вас, господа, в канцелярию.

Знай господин Миттельгофер директора Бервица немного лучше, он насторожился бы, услыхав это «прошу вас». Когда Бервиц, обращаясь к служащим, говорил «прошу вас» и становился подчеркнуто любезен, все знали — в нем кипит злость, и спешили унести ноги.

— Не угодно ли присесть? — произнес Петер, когда все трое вошли в вагончик. — Чем могу служить?

Господин Миттельгофер, ничтоже сумняшеся, заявил, что поскольку цирк Умберто въезжает в альпийские страны, где у них с женой отличное реноме, для них очень важен максимальный succ`es[101]. А добиться его они не смогут, так как им приходится танцевать под незнакомую музыку. Маэстро, несомненно, первоклассный музыкант, но выбранная им пьеса не может сравниться с произведением, которое они привезли с собой и которое в программе играют для слона. Подобное отношение оскорбительно и нетерпимо, и они решительным образом настаивают на том, чтобы их номер был отодвинут от выступления слона и сопровождался привычной для них музыкой.

Сделайте одолжение, — ответил Бервиц, — но вы уверены, что в другом месте программы вы будете иметь хотя бы тот же успех, что сейчас?

— В любом месте, — раздраженный карлик вскочил, — в любом месте программы мы будем иметь двойной сюксе, если сможем выступать под свою музыку. Не правда ли, Эмилия?

Госпожа Миттельгофер ретиво поддакнула. Директор оставался по-прежнему вежлив, и только взгляд его был холоден, как лезвие кинжала.

— Насколько я понимаю, — вы согласны на любое другое место. Извольте. Но что, если ваша затея увенчается провалом?

— Это исключено, господин директор. Поставьте нас куда угодно, только дайте нам нашу музыку.

— Но все же… Что, если я окажусь прав и успеха не будет?

— В таком случае, — маленький человечек побагровел, — в таком случае это означало бы… — я не хочу никого обидеть… — что истинное искусство не для цирка… и мы… с вашего позволения… были бы вынуждены считать контракт расторгнутым.

— Стало быть, вам угодно в случае провала считать контракт расторгнутым. Означает ли это, что и я смогу считать его таковым?

— Само собой разумеется, господин директор.

— Гм, столь серьезное обстоятельство следовало бы оговорить специальным параграфом, чтобы потом не было никаких недоразумений. Вы, конечно, не возражаете?

Господин Миттельгофер кивнул, и Бервиц подозвал Стеенговера — тот только что вернулся и, сидя в углу, жевал бутерброд с сыром. Две фразы в дополнение к контракту были тут же продиктованы. Миттельгофер самоуверенно подписался под ними. Бервиц тоже нацарапал свою фамилию.

— Превосходно, — произнес он, выпрямляясь во весь рост. — Я рад, что мы договорились без суда. Завтра вы будете танцевать под вашу музыку и выступите первым номером.

— Ах! — воскликнула госпожа Миттельгофер. — Это невозможно!

— Вы убиваете нас! — воскликнул господин Миттельгофер.

— Весьма сожалею. Параграф гласит: «В любом месте программы». А очередность номеров устанавливаю я. Честь имею! Франц, отвори господам дверь!

Бервиц остался непоколебим. На следующий день, прежде чем на манеж вихрем вылетела римская конница, раньше чем прозвучали фанфары, возвещавшие обычно о начале представления, на арене появились оба лилипута и принялись танцевать. Зрители еще входили в зал, растекались по проходам, отыскивая свои места; люди окликали знакомых, покупали программы. Но даже тот, кто уже сидел на месте, не мог обнаружить в программе имен выступавших. Занавес был задернут, и номер походил на жалкий финал не то репетиции, не то предыдущего представления. Супруги протанцевали раз, другой, третий. В зале стоял гул, аплодисментов не последовало. Капельмейстер поднял руку, чтобы сыграть туш, но, быть может, впервые за всю историю цирка, сразу же опустил ее и отложил палочку.

— Провалились с треском, — осклабился он, обращаясь к музыкантам.

— Я тебе покажу сюксе! — произнес в ту же минуту Бервиц, стоявший еще в цивильном платье у входа, в толпе зрителей. Затем он поднял голову и взглянул на Сельницкого.

— Начнем! Фанфары!

Грянули трубы и литавры, занавес раздвинулся, показались две лошадиные головы со звездой на лбу. Бервиц нырнул за кулисы и остановил Кергольца.

— Скажи Вашку, чтобы приготовился. Сегодня они с Еленкой выведут Бинго.

Для Вашека это был день славы и блаженства! Он носился от одного к другому, сообщая всем о великом, замечательном событии — о том, что он сегодня впервые выступит на манеже. Ему хотелось известить и тигров, и львов, и медведей, всех, всех — даже достойного преемника Синей Бороды, даже песиков Гамильтона, лошадей, и пони и, конечно же, гиганта Бинго.