Циркач

А если за Колей придут люди из Народного комиссариата, дадут ли они сказать хоть слово в свое оправдание? Петя на фронте, и офицерский китель защитит его от преследования (жаль, не от пуль – от них спасения нет). Мамашу, помимо уроков в школе, Метелин устроил в госпиталь, помогать раненым солдатам, офицерам и партизанам: ее тоже не тронут. Ирина надежно прикроется, как щитом, славной фамилией Маевских. Что же делать ему, беглецу в одежде циркача? Как объяснить бегство? И как теперь жить с бременем, что отец – враг народа?

Вдалеке чернела Кама, еще не скованная льдом. Коля на секунду встрепенулся: а не бросить ли паспорт в воду? И начать с нуля, в новом городе, в незнакомом окружении? Но тут же поник: найти его при желании не составит труда, ведь лилипутов в Советском Союзе немного, а выступающих в цирке – и того меньше. Маленький рост – очевидная, выдающая с первого взгляда примета. Если за Колю возьмутся крепко, ему несдобровать. Вся надежда на мамашу: что она сможет выгородить своего младшего сына. И если придут люди в кожаных куртках, надавить на жалость, ненавистную Коле, напомнить им, что он инвалид, выставить его жертвой обстоятельств и незнания.

А что на самом деле знал Коля об отце? Мама верила в его невиновность, она защищала его до последнего, даже сейчас, когда судьба отца была решена, она никак не могла смириться, что ее муж – антисоветский агитатор и расхититель народного имущества, что он сам предал принципы, которые внушал своим подчиненным и семье. Но Коля сомневался, что дело сфабриковано. Он с каждым днем припоминал больше деталей и мелких доказательств, что отца осудили справедливо. Не зря ведь Скворцовы жили лучше, чем соседи и знакомые? А простые люди должны быть равны, как убеждал сам отец. Коле оставалось теряться в догадках, потому что обсудить беду их семьи теперь не с кем, даже маме не написать, чтоб не привлечь к ней лишнего внимания. Коля уже понял: безжалостная машина перемелет любого без разбора. Стоит краем одежды попасть в механизм, как стальное колесо раздавит и расплющит, превратит живого человека в ничто, в немое животное, имя которого – номер. Когда они ехали к Ладоге, Метелин рассказывал, что ссыльных даже по именам никто не окликает, только по цифрам. Коля тогда ему не поверил: не может быть, чтобы человек жил без имени. Но сейчас вспоминалась жуткая ухмылка Шуры, его бессильная злость – и Коля познал, наконец, ее истинную природу.

Верно ли он поступил, что скрыл от мамаши горькую правду про цирк? Коле не хотелось, чтобы она волновалась, ведь помочь ему она не сможет, а того хуже, сляжет от расстройства. Он даже не стал до отъезда разубеждать маму, что отца могут – конечно, могут! – освободить из-под ареста. Хотя Коля, да и мама в глубине души понимали, что за арестом последует приговор, затем лагерь, из лагеря отец уже вряд ли вернется. Им всем хотелось верить облегчающей лжи. Наверно, иногда ложь притупляет страдания, и без нее не выжить.

Даже цирк, этот карнавал ряженых – не что иное, как гимн облегчающей лжи. Пока в пристанище оглушительных аплодисментов звучит музыка, пока идет буффонада, а разноцветные клоуны пляшут и веселят публику, жить не страшно и не больно. Искусство нужно, чтобы доставать человеческую душу из мрака. Ведь когда зрители смеются, – думал Коля, – они не тоскуют, они «высмеивают», выплескивают то, что накопилось внутри от ежедневного страха смерти и боли. Когда они смеются – они не боятся. У каждого из них кто-то на фронте, кто-то умер или болен, кто-то без вести пропал и никогда не вернется. Теперь подобное случалось в любой семье. А им, выжившим, тем, кто пока остается, как дальше жить? Как и ради чего просыпаться день за днем, зная, что завтра может наступить последняя черта?

Ласковая обманка веселости была ему понятна и близка. Коля, находясь на арене, и сам забывал о страхе. Словно его напряжение, засевшее в груди в голове, вырывалось наружу и улетало прочь. И боязнь провала на выступлении – ничто по сравнению с глубинным страхом, засевшим внутри, как чахоточная скорбь – страхом за отца, мамашу и Петю, за судьбу их разбитой семьи.

***

Среди коллег по труппе Коля по-прежнему был чужак: самый молодой из артистов, к тому же, далекий от цирка. Изгой. Нечаянная песчинка, случайно прилипшая к ботинку. Зачем он здесь? Зачем примкнул к цирковой труппе в незнакомом городе? С Ритой они, кажется, поладили, но она слишком часто бывала в дурном настроении от голода и постоянных ссор с мужем, который за пару дней отоваривал полученные на неделю водочные карточки, а когда водка кончалась, где-то волшебным образом умудрялся раздобыть еще. Тамара тоже редко удостаивала Колю своим вниманием. С ее множеством обязанностей перед дядей даже поговорить с ней минуту в коридоре удавалось не всегда. А Коле хотелось с ней говорить, хотя бы разок за день, чтобы перетерпеть свое тревожное существование и дожить до завтра.