Циркач

— Ну, если судить по тому, что вы пишете…

— У меня большое сердце, Сударыня… Нет, это не так, Сударыня, пошло говорить так о самом себе, потому что это неправда. У меня было множество, как сказать, ну, множество «связей» — так это обычно предпочитают называть…

В глазах Королевы засветилась мягкая ирония.

— Вам многое простится за то, что возлюбили много[15].

— Я никогда не искал ничего другого, хотя часто воспламенялся огнем сердца — но никогда, никогда, Сударыня, никогда не искал ничего, кроме любви, и только любви…

— … любви…

— Я вижу его: он лежит в раннем, пепельно-сером утреннем свете… от его сонного дыхания чуть подрагивает уголок простыни… и я смотрю на волосы над ушками… и я не хочу будить его, ведь еще слишком рано, но все-таки просовываю руку под одеяло и кладу ладонь на обе пышущие жаром… ну да… которые чуть напряжены, потому что он спит, свернувшись в клубок, как лисичка… и я все смотрю на него… и не могу смириться с тем, что он когда-то, когда-то… Вы понимаете, понимаете, Сударыня?..

— Понимаю.

— И если всего себя и все, что во мне есть хорошего, я хочу посвятить ему, такому же мужчине, как и я, если хочу сразу… да, тут уж ничего не поделаешь… хочу… овладеть и обладать им, и осуществить свои порочные, безудержные желания, и его… и его… Можно, я скажу, Сударыня, можно я произнесу это вслух… выскажу…

— Говорите смело, сударь… — Ее Милость смотрела на меня пронзительным взглядом, но не отрицая, нет, скорее — поощряя, если я, конечно, не ошибался…

— Разве для Бога и для людей это… разве это не любовь, Сударыня… Разве это… нечто скверное, потому что другое?.. Разве это тогда не любовь?

— Именно любовь, — медленно проговорила Королева, — Любовь есть любовь, сударь…

Опять повисло молчание, но это молчание было того рода, когда решающие слова уже произнесены. Я чувствовал теплейшую благодарность, на меня снизошел глубокий покой. Я хотел бы сказать об этом, но сперва не мог найти слов.

— Ваши слова значат для меня гораздо больше самой высокой награды, которую Ваша Милость может присудить, — мягко произнес я.

И опять тишина. В комнате уже почти стемнело, но Королева так и не приказала внести светильники.

— Решение принято, — сообщила она. — Какое бы сопротивление я не встретила, я не успокоюсь, пока ваше награждение не состоится.

— Я не хотел бы, чтобы имя Вашей Милости стало предметом пересудов, — попытался я урезонить ее, — если разногласия в правительстве как-то затронут и Вас, нет, со всем уважением прошу отменить Ваше решение и отказаться от него.

— Ни за что, — ответила Королева.

— Как Ваша Милость пожелает и прикажет… Но все же… ведь может произойти все, что угодно… Разногласия в правительстве по поводу моего назначения могут принять еще более резкие формы… могут просочиться какие-то подробности… пресса все это унюхает, разведает, где я живу, найдет меня, и я… Разве я смогу сослаться на то, что ни о чем не знаю? Разве устою перед соблазном и не наговорю каких-нибудь глупых, неразумных, опасных вещей, которые могут повредить Вашему авторитету и даже трону… — мой голос дрожал. — Даже если Ваша Милость не изменит своего решения, разве можно предусмотреть, что из-за собственной неопытности я могу нанести ущерб его исполнению.

— Но что же делать, сударь? Что же делать?

— Пусть Вашей Милости будет угодно отправить меня в ссылку в чужую страну до того дня, пока решение не принято окончательно и бесповоротно.

Королева улыбнулась и покачала головой:

— Времена, когда такое было возможно, прошли безвозвратно.

— Но тогда… — я почти умолял, — пусть Ваша Милость разрешит мне отправиться в ссылку добровольно…

Королева молчала, уставившись в пол, но по выражению ее лица я угадал, что на этот раз она удовлетворит мою просьбу.

Долгое время было совершенно тихо. Королева, все еще не поднимая взгляда, задумчиво кивнула, будто внутренняя борьба завершилась и ее сердце приняло решение. Затем, с неожиданной решимостью, она взяла с ближайшего низкого геридона тонкой работы португальский фарфоровый колокольчик и прозвонила три раза. Вошли слуги с притушенными светильниками и, расставив их в разных местах, увеличили яркость пламени. Придворная дама, поклонившись, поставила на геридон полуоткрытую шкатулку и ушла. Мне показалось, настало время спросить разрешения удалиться, но Королева наклонилась над только что внесенной шкатулкой, и мне пришлось подождать, пока она снова повернется ко мне. Между тем, мне становилось чисто по-человечески интересно, что таится в шкатулке. Королева вынула оттуда что-то мягкое, по крайней мере, я не услышал ни звука; в следующее мгновение, когда она выпрямилась в кресле, оказалось, что в руках у нее шерсть и вязание с двумя длинными, блестящими спицами. Чуть ли не фривольным движением она кинула на пол клубок цветной шерсти, связанный с поделкой общей нитью, и, бросив на вязанье несколько нежных, преданных взглядов, повернулась, наконец, ко мне. Я спросил разрешения оставить ее. Королева кивнула, машинально вывязала несколько петель, но потом вдруг движение спиц опять остановилось.