Цирцея

В дальнейшем он и впрямь следовал совету отца. Спал с тысячью нимф, плодил детей с хвостами и зелеными волосами, которых очень любили рыбаки, ведь те частенько наполняли их сети. Я видела иногда, как они резвились, подобно дельфинам, меж гребней самых высоких волн. И никогда не приближались к побережью.

* * *

Воды черной реки катились вдоль берегов. Бледные цветы качали головками. Но я ничего вокруг не замечала. Мои надежды отпадали одна за другой. Я не проживу с Главком целую вечность. Мы не поженимся. Никогда не ляжем вместе там, в лесу. Его любовь ко мне исчезла, утонула.

Мимо проплывали боги, нимфы, в свете факелов и аромате благовоний текла их болтовня. Лица их, сияющие и оживленные, как всегда, вдруг стали казаться мне чужими. Громко, словно птичьи клювы, щелкали каменья их бус, широко растягивались, испуская смех, красные рты. Где-то там и Главк смеялся вместе с ними, но различить его голос в общем хоре я не могла.

Не всем богам быть одинаковыми.

У меня загорелось лицо. Я ощутила не то чтобы боль, скорее жжение, которое никак не проходило. Прижала ладони к щекам. Сколько я уже не вспоминала о Прометее? Перед глазами встал его образ: истерзанная спина, невозмутимое лицо, взгляд темных глаз, выражавший сразу всё.

Удары сыпались на него, но Прометей не кричал, хотя обливался кровью и сделался в конце концов похожим на золоченую статую. И все это время боги следили за ним глазами острыми, как молнии. Они бы сами с удовольствием взяли в руки хлыст эринии, представься им возможность.

Я не такая, как они.

Значит, не такая? Я услышала голос дяди, глубокий, звучный. Тогда думай, Цирцея. Чего бы они не сделали?

* * *

Кресло отца было устлано шкурами угольно-черных барашков. Я встала на колени подле их свисающих голов.

– Отец, это я превратила Сциллу в чудовище.

Голоса вокруг разом смолкли. Не знаю, смотрели ли с дальних лежанок, смотрел ли Главк, но все дядья уставились на меня, прервав сонную беседу. Я ощутила пронзительную радость. Потому что впервые в жизни хотела их внимания.

– Я взяла дурную траву, фармакон, и сделала Главка богом, а потом превратила Сциллу. Хотела изуродовать ее, потому что ревновала к ней Главка. Я сделала это из себялюбия, со злобой в сердце, и готова отвечать.

– Фармакон, – повторил отец.

– Да. Желтые цветы, что растут там, где пролилась кровь Кроноса, и являют истинную суть всякого существа. Я сорвала, наверное, сотню и бросила в купальню Сциллы.

Я думала, плеть принесут, призовут эринию. Прикуют меня к скале рядом с дядей. Но отец лишь наполнил свой кубок.

– Пустяки. В тех цветах нет никакой силы, больше нет. Мы с Зевсом об этом позаботились.

Я смотрела на него в изумлении.

– Отец, я это сделала. Собственными руками сломала стебли, намазала соком губы Главка, и он перевоплотился.

– Ты испытала предчувствие, это свойственно моим детям. – Голос отца оставался ровным и твердым, как каменная стена. – В ту минуту Главку суждено было перевоплотиться. Трава здесь ни при чем.

– Нет, – попыталась возразить я, но отец продолжал говорить. Возвысил голос, чтобы заглушить мой.

– Подумай, дочь. Если б так легко было смертного сделать богом, разве не стали бы все богини кормить возлюбленных этими цветами? И разве половина нимф не превратилась бы в чудовищ? Ты не первая ревнивица в этом дворце.

Дядья заулыбались.

– Я единственная знаю, где искать эти цветы.

– Разумеется, не единственная, – вставил дядя Протей. – Я рассказал тебе об этом. Думаешь, стал бы, если бы знал, что ты можешь причинить кому-нибудь вред?

– Будь в этих растениях такая сила, – добавил Нерей, – и мои рыбы в бухте Сциллы перевоплотились бы. Но они целы и невредимы.

Лицо мое пылало.

– Нет. – Я стряхнула водорослеобразную руку Нерея. – Я превратила Сциллу и теперь должна понести наказание.

– Дочь моя, ты становишься смешной. – Слова отца рассекли воздух. – Существуй в мире сила, о которой ты заявляешь, думаешь, обнаружить ее выпало бы тебе подобной?

Тихий смех за моей спиной, нескрываемая радость на лицах дядьев. Но главное – голос отца, швырявшего слова словно мусор. Тебе подобной. В любой другой день всякого года жизни я сжалась бы в комок и заплакала. Но в тот день его презрение стало искрой, упавшей на сухой трут. Я открыла рот:

– Ты неправ.

Отец уже склонился к деду, хотел ему что-то сказать. Но теперь вновь метнул в меня взгляд. Лицо его заалело.

– Что ты сказала?

– Я говорю, в этих растениях есть сила.

Он накалился добела. Как сердцевина огня, как чистейшие, раскаленные угли. Он встал, но продолжал подниматься, будто хотел пробить дыру в потолке, в земной коре и расти дальше, под самые звезды. А потом пришел жар, он накатывал ревущими волнами, вздувал пузырями кожу, выдавливал дыхание из груди. Я хватала ртом воздух, но воздуха не было. Отец его отнял.