Цирцея

Ну хватит. Я зажгла свечи и, сделав над собой усилие, дошла с ними по коридору до спальни. Днем она показалась большой и этим понравилась мне, но теперь хотелось каждый угол держать в поле зрения, а не получалось. Перья моих перин шептались друг с другом, деревянные ставни скрипели, как корабельные тросы в шторм. Каверны дикого острова окружали меня со всех сторон, разрастаясь во тьме.

Я и не знала до этих пор, сколь многого боюсь. Громадных призрачных морских чудищ, скользящих вверх по холму, ночных червей, выползающих из своих нор и липнущих слепыми головами к моей двери. Козлоногих богов, жаждущих утолить свой звериный аппетит, пиратов, вплывающих в мою гавань, придерживая весла, и помышляющих захватить меня. А что я могу сделать? Фармакевтрия, назвал меня Ээт, – колдунья, но вся моя сила – в цветах, растущих где-то там, за океанами. Если кто-нибудь придет, я смогу лишь кричать, а что в том никакого проку, убедилась до меня уже тысяча нимф.

Страх накатывал волнами – одна другой ледянее. Воздух бесшумно полз по телу, тени протягивали ко мне руки. Я всматривалась во тьму, силясь расслышать что-нибудь кроме биения собственной крови. Каждый миг, казалось, длился целую ночь, но наконец небо обрело глубину и начало светлеть с краю. Тени отступили, настало утро. Я поднялась с постели, цела и невредима. А выйдя на улицу, не увидела ни следов рыскавших вокруг зверей, ни отпечатков скользких хвостов, ни царапин от когтей на двери. И все же глупой себя не чувствовала. А чувствовала, что прошла тяжелое испытание.

Вновь я вгляделась в лес. Вчера – неужели только вчера? – мне хотелось, чтобы кто-то пришел и сказал: там безопасно. Но кто же? Мой отец, Ээт? Изгнание как раз и означает, что никто не придет, никто и никогда. Пугающая мысль, но после бесконечной кошмарной ночи этот страх казался мелким, незначительным. Худший приступ трусости я перетерпела. Искра легкомыслия зажглась вновь. Я не буду как птица, выросшая в клетке, которая не понимает, что можно улететь, даже если открыта дверца.

Я вошла в лес, и моя жизнь началась.

* * *

Я научилась заплетать волосы, чтоб не цеплялись за веточки, подвязывать юбки у колена, чтоб репейник не собирать. Распознавать цветущие вьюнки и яркие розы, замечать сверкающих стрекоз и свернувшихся кольцом змей. Я взбиралась на вершины, где черные копья кипарисов вонзались в небо, слезала вниз, во фруктовые сады и виноградники, где лиловые гроздья росли густо, как кораллы. Гуляла по холмам и жужжащим лугам, заросшим чабрецом и сиренью, оставляла следы на золотистых пляжах. Осмотрела каждую бухту и грот, нашла уютные заливы, надежную гавань для судов. Я слушала, как воют волки и квакают в тине лягушки. Гладила глянцевых бурых скорпионов, а они храбро жалили меня хвостами. Но яд их был не страшнее щипка. Я опьянела, как никогда не пьянела от вина и нектара в отцовском дворце. И думала: немудрено, что я оказалась такой медлительной. Все это время я была словно ткачиха без пряжи, словно корабль без моря. А теперь глядите, куда заплыла.

Вечером я вернулась в свой дом. Сумрак не беспокоил меня больше, он ведь означал, что отец уже не смотрит пристально с неба, то есть настало мое время. Пустота меня не беспокоила тоже. Тысячу лет я пыталась заполнить пространство, отделявшее меня от родни. Заполнить дом было гораздо легче. Я жгла кедровые дрова в очаге, и темный дым становился мне другом. Я пела, чего прежде делать не дозволялось – мать говорила, что голос у меня как у тонущей чайки. А когда и правда становилось одиноко и я вдруг понимала, что тоскую по брату, по Главку – тому, прежнему, меня всегда спасал лес. Там ящерицы сновали по ветвям, вспархивали птицы. Цветы, завидев меня, будто подавались вперед, как ретивые щенки, что подскакивают и шумно требуют ласки. Я перед ними почти робела, но день ото дня становилась смелее и однажды наконец преклонила колени на влажной земле у зарослей чемерицы.

Хрупкие цветки колыхались на стеблях. Чтобы срезать их, нож был не нужен, хватило и моего острого ногтя, ставшего липким от капелек сока. Я положила цветы в корзинку, накрыла тканью, а раскрыла, лишь придя домой и плотно затворив ставни. Я не думала, что кто-то помешает мне, но решила этого кого-то не искушать.

Я рассматривала лежавшие на столе цветы. Сморщившиеся, зачахшие как будто. Я не знала, что с ними сделать, с чего начать. Покрошить? Сварить? Зажарить? Мазь, которую использовал брат, содержала масло, но какое? Подойдет ли оливковое с кухни? Нет, конечно. Тут нужно что-то необыкновенное, вроде масла из косточек фруктов, растущих в саду Гесперид. Но его мне не достать. Я прижала стебель пальцем, прокатила по столу. Он перевернулся, дряблый, как утонувший червяк.

Ну не стой столбом, велела я себе. Пробуй. Свари их. Почему нет?

* * *

Я говорила уже, что кое-какую гордость имела, и хорошо. Будь ее больше, она бы все загубила.