Цирцея

У этого мачта была толщиной с деревце. Парус рваный, перекошенный, борта в заплатках. Помню, сердце подскочило к горлу, когда рыбак поднял голову. Его загорелое лицо блестело на солнце. Смертный.

Люди расселялись по земле. С тех пор как мой брат отыскал для наших игр этот пустынный уголок суши, прошли годы. Спрятавшись за выступом скалы, я наблюдала, как человек правит лодкой, огибает камни, тянет сети. Он был совсем не похож на холеных придворных Миноса. Волосы длинные, черные, слипшиеся от соленых брызг. Одежда изношена, шея в струпьях. На руках я увидела шрамы, оставленные рыбьей чешуей. Неземной грациозностью он не отличался, зато двигался решительно и четко – так прочный корпус корабля рассекает волны.

Стук сердца отдавался в ушах. Я опять вспомнила истории о нимфах, оскорбленных, изнасилованных смертными. Но лицо этого человека было по-юношески мягким, а руки, тянувшие из моря улов, выглядели проворными, но не безжалостными. И как-никак в небе над моей головой – отец, которого называют Всевидящим. Если окажусь в опасности, он придет.

Лодка уже приблизилась к берегу, человек всматривался в воду, выслеживая рыбу, невидную мне. Сделав глубокий вдох, я вышла на песчаный пляж:

– Приветствую тебя, смертный!

Он неловко дернул сеть, но из рук не выпустил.

– Приветствую! К какой богине я обращаюсь?

Голос его, приятный, как летний ветерок, ласкал слух.

– К Цирцее.

– А!

Лицо его оставалось осторожно-непроницаемым. Много позже он объяснил, что услышал это имя впервые и побоялся меня обидеть. Человек преклонил колени на неструганых досках палубы:

– Высокочтимая госпожа! Я вторгся в границы твоих вод?

– Нет. Я не владею водами. А это лодка?

Лицо человека меняло выражения, но истолковать их я не могла.

– Лодка.

– Мне бы хотелось на ней прокатиться.

Он помедлил, а затем направил лодку к берегу, но я не знала, что нужно подождать. Пошла к нему по воде и взобралась на борт. Сквозь подошвы сандалий я почувствовала, как горяча палуба, мне понравилось ее легкое, волнообразное покачивание – будто едешь на змее.

– Поплыли.

Как скованна я была, облаченная в свое божественное величие, о котором даже не подозревала. А он и того скованней. Я касалась его рукавом – он вздрагивал. Обращалась к нему – тут же отводил глаза. И вот что меня поразило вдруг: мне понятно его поведение. Я и сама так вела себя тысячу раз – в присутствии отца, деда и других могущественных богов, шагавших через мою жизнь. Великая цепь страха.

– Нет-нет, – успокоила я его. – Я не такая. Я не причиню тебе вреда, у меня и силы-то нет почти. Чувствуй себя свободно, как прежде.

– Благодарю, добрая богиня, – ответил он, но так дрожал при этом, что я невольно рассмеялась.

Этот-то смех, видно, и успокоил его немного – скорее, чем мои уверения. Одна минута сменялась другой, и мы разговорились – обо всем вокруг: вот рыба играет, вот птица падает камнем вниз. Я спросила, как сделаны его сети, и он принялся увлеченно рассказывать, потому что очень о них заботился. Когда я назвала имя своего отца, человек глянул на солнце и затрясся пуще прежнего, но настал вечер, а гнев так и не пал на наши головы, и рыбак, преклонив передо мной колени, сказал, что я, должно быть, благословила его сети, ибо они полны как никогда.

Я смотрела на его густые черные волосы, блестевшие в закатном свете, на сильные плечи, согнутые в низком поклоне. Этого и жаждут все боги в наших дворцах – поклонения. Но может, он делал что-то не то, или, скорее, не он, а я. Мне хотелось лишь снова увидеть его лицо.

– Встань. Прошу тебя. Я не благословляла твои сети, не наделена такой способностью. Я родилась наядой. Наяды управляют только пресными водами, и их умения скромны, но у меня и тех нет.

– И все же можно мне приехать снова? Ты придешь сюда? Я ведь в жизни никого чудеснее тебя не видывал.

Я ощущала не раз, совсем близко, излучаемый отцом свет. Держала на руках Ээта, спала под кипой толстых шерстяных одеял, сотканных бессмертными руками. Но до этого момента, кажется, и не знала тепла.

– Да. Я приду.

Его звали Главк, и приезжал он каждый день. Привозил с собой хлеб, которого я прежде не пробовала, сыр, который пробовала, и оливки, в которые он впивался зубами, а мне так нравилось на это смотреть. Я спросила его о семье, и он рассказал, что отец старый и злой, все время ругается и тревожится о пропитании, мать разводила лекарственные травы, но слишком много работала и надорвалась, а у сестры уже пятеро детей, она вечно больна и сердита. И если они не заплатят хозяину оброк, всех их выгонят из дому.

Никто еще настолько мне не доверялся. Я жадно впитывала его рассказы – так водоворот всасывает воду, – хотя едва ли и отчасти понимала, о чем в них говорится, что есть бедность, тяжелый труд и человеческий страх. Ясным было лишь лицо Главка, красивый лоб, серьезные глаза, которые порой увлажнялись слегка от огорчений, но всегда улыбались, глядя на меня.