Цирцея

Но мой отец против своих дочерей – мягких и золотистых, как первая выжимка из оливок, – ничего не имел. Люди и боги дорого платили за счастье завести с ними потомство, и потому отцовская сокровищница, как говорили, была не хуже, чем у самого царя богов. Положив мне на голову руку в знак благословения, отец сказал:

– Она найдет себе достойного мужа.

– Насколько достойного? – осведомилась мать.

Она, наверное, утешилась бы, если б меня можно было обменять на что-нибудь получше.

Размышляя, отец перебирал пушок на моей голове, изучал мои глаза и скулы.

– Царевича, пожалуй.

– Царевича? – переспросила мать. – Ты ведь не хочешь сказать, смертного?

На лице ее читалось отвращение. Однажды в детстве я спросила, каковы смертные с виду.

– Можно сказать, сложением они схожи с нами, но лишь в той мере, в какой червь схож с китом, – ответил отец.

Мать выразилась проще: гнилая плоть в грубой оболочке.

– Разумеется, она выйдет замуж за сына Зевса, – настаивала мать.

Она уже воображала, как пирует на Олимпе, сидя по правую руку от царицы Геры.

– Нет. Волосы у нее пестрые, как рысий мех. И этот подбородок… Островат, совсем не радует глаз.

Мать спорить с отцом не стала. Как вспыльчив Гелиос, когда ему перечат, она знала не хуже других. Помни: под золотым его сиянием скрывается огонь.

Мать поднялась. Живот ее исчез, утянулась талия, лицо посвежело, стало девственно-румяным. Все наше племя оправлялось быстро, а мать и того быстрей, она ведь была из дочерей Океана, метавших детей, как икру.

– Идем, – сказала мать. – Сделаем кого-нибудь получше.

* * *

Я росла быстро. Младенчество мое продлилось несколько часов, и тут же я выучилась ходить. Тетка осталась со мной в надежде заслужить расположение матери и назвала меня Цирцеей – Ястребом – за желтые глаза и странный пронзительный плач. Но, увидев, что труд ее мать замечает не более, чем землю под ногами, тетка исчезла.

– Мама, – сказала я. – Тетя ушла.

Мать не ответила. Отец уже отправился на небо в своей колеснице, а она вплетала в волосы цветы, собираясь уйти из дворца тайными водными путями и встретиться с сестрами на заросших травой речных берегах. Я могла бы пойти с ней, но тогда пришлось бы весь день сидеть у ног теток и слушать, как они болтают о вещах, мне непонятных и неинтересных. И я осталась.

Тишина и мрак воцарились в залах. Дворец отца, спрятанный в недрах земли, соседствовал с дворцом Океана, и стены в нем были из полированного обсидиана. А почему нет? Они могли стать какими угодно, отцу стоило только пожелать, – кроваво-красными, из египетского мрамора, или янтарными, из аравийской смолы. Но отцу нравилось, как обсидиан отражает его свет, как вспыхивает гладкая поверхность стен, когда он проходит мимо. О том, как черны они, когда его нет, отец, конечно, не думал. Он вообще не способен был вообразить мир без себя.

В такие часы я могла делать что хотела. Бегать с зажженным факелом и глядеть на несущиеся за мной языки багрового пламени. Лежать на гладком земляном полу и проковыривать в нем пальцем дырочки. Ни червей, ни личинок я там не находила, да и не думала найти. Во дворце, кроме нас, ничего живого не было.

Когда поздно вечером отец возвращался, земля колыхалась, как лошадиный бок, и дырочки, что я успевала проковырять, заглаживались. Через минуту возвращалась и мать, от нее пахло цветами. Она бросалась ему навстречу, повисала у него на шее – отец не сопротивлялся, принимал кубок с вином из ее рук, а затем направлялся к серебряному трону. Я шла за ним по пятам. С возвращением, отец, с возвращением.

Потягивая вино, отец играл в шашки. С ним играть никому не дозволялось. Он передвигал каменную шашку, разворачивал доску, передвигал другую.

– Не желаешь ли возлечь, любовь моя? – Голос матери сочился медом.

Она крутилась перед ним, как жаркое на вертеле, прельщая своими роскошными формами. Тут отец обычно оставлял игру, но не всегда, и такие вечера я любила особенно, потому что мать уходила, хлопнув дверью.

У ног отца мир казался золотым. Свет излучало все разом – его золотистая кожа, лучистые глаза, волосы с бронзовым отливом. Тело отца пылало как жаровня, и я придвигалась к нему, насколько он позволял, – так ящерица в полдень жмется к камню. Тетка говорила, что иным младшим богам и смотреть на него почти невыносимо, но я, его дочь, родная кровь, могла всматриваться в лицо отца так долго, что и когда отводила взгляд, оно все еще стояло перед глазами, сияло на полу, на глянцевых стенах и инкрустированных столах и даже на моей коже.

– Что будет, – спросила я, – если смертный увидит тебя во всем блеске?

– Он тут же превратится в пепел.

– А если смертный увидит меня?

Отец улыбнулся. Я слушала, как передвигаются шашки, как привычно скрежещет о дерево мрамор.

– Этот смертный сочтет, что ему повезло.

– Я его не испепелю?

– Нет, конечно.

– Но глаза у меня как у тебя.

– Нет, – возразил отец. – Смотри.