Цистерна

Я отправился сюда, как честный предатель, как чесатель колхозного льна, так сказать, за живым материалом. А потом вошел во вкус, пристрастился…. Книжки записные завел, чиркал в них аккуратненько… Но пока что, как ты сам знаешь, привез я отсюда лишь два десятка икон и еще кое-какой старый хлам…

Записные книжки мои тем временем переполнились, но мне теперь кажется, что ничего существенного в них нет и что я так же далек от реализации лелеянного замысла, как был три года назад.

Твердо знаю только, как это все должно начинаться:

«Вороной, весь промасленный станционный паровоз издал свой щемящий гудочек, шумно выдохнул, — толчок, и цистерна покатилась…»

А кончаться должно возгласом попа на вселенской панихиде в Троицкую родительскую субботу — … И ТЕБЕ СЛАВУ ВОССЫЛАЕМ СО БЕЗНАЧАЛЬНЫМ ТВОИМ ОТЦЕМ И ПРЕСВЯТЫМ И БЛАГИМ И ЖИВОТВОРЯЩИМ ТВОЯМ ДУХОМ, НЫНЕ И ПРИСНО И ВО ВЕКИ ВЕКОВ. АМИНЬ.

Но что же будет между двумя этими фразами, убей меня Бог, до этой минуты с достоверностью не знаю.

Да к тому же на второй год моих набегов случилось со мной нечто вовсе непредвиденное. Я стал вдруг почти против воли сочинять, вернее, даже записывать совершенно нежданные и негаданные рассказы и рассказики… Меня захлестнул поток персонажей… Мне их вовсе не нужно было столько и таких. Они уже не вмещаются в мой сюжет, они разрывают его и вылезают в прорехи… Я ведь ринулся сюда за фоном, но фон этот вдруг взбесился, лезет вперед и уже забивает самою картину…

Я знаю, мне теперь необходимо сделать титаническое усилие, чтобы спасти сюжет, но я боюсь, я чувствую, что у меня уже не хватит сил для этого рывка… Кажется, я просто-напросто вырос из своего замысла, как гимназист из прошлогоднего мундира. Слишком долго я прособирался…

И вот сижу я теперь в этом своем Болдине, в своей несостоявшейся Йокнапатофе, сижу в полной растерянности… Есть, правда, неотложное дело непременно надо съездить в небольшую экспедицию. Я натолкнулся случайно на последние остатки Марфо-Мариинской обители. Ты помнишь бунинский «Чистый понедельник»? Там героиня уходит к марфо-мариинским сестрам… Но только это уж к моему сюжету ни с какого бока не подходит.

А тут еще Мадам бомбардирует письмами-ультиматумами, надобно ехать на юг, к морю… Ей ведь, кровь из носу, нужно прогуливать свои новые тряпки и тени вечерних кипарисов…

Но все это еще не беда, даже и не полбеды. А дело-то в том, что стало мне нечто совсем иное приоткрываться… И нечто это — чудовищная безнравственность всей ситуации. Нельзя мне было прельщаться ни этим, ни каким бы то ни было другим соблазнительным сюжетом. Никак нельзя, нельзя было ехать за одушевленным материалом…

Ах, мне тогда казалось все это так легко и просто: реализма хотите? Так вот же вам ррреализм!!! Вот! Вот! Нате! Нате!!!

И не замечал я в своем запале, не хотел замечать до сих пор, что все искусство это — бесовское. Нет, не только мои записные книжки да рассказики — все, все, все, вся изящная словесность начиная с Данта и кончая самим Федором Михайловичем… Как бы ни клялись они и ни божились, что преданы Христу, — все это чистейшая прелесть в полном, богословском смысле этого слова! Гоголь, Гоголь, сжигающий «Мертвые души», — вот он теперь мой новый идеал!.

В мире есть Один, только Один Свет…

Я еду в Москву, мне сегодня необходимо ехать…

Я влезаю в дряблый автобус со старческим трясущимся задом, и он честно довозит меня до самого конца своего маршрута…

Я вываливаюсь в обширную лужу всего в двух шагах от дыры, куда мне следует нырнуть…

Машинка громко икает, проглотив мой двугривенный, и затем осыпает меня золотым дождем из четырех новеньких пятаков…

Вот я медленно опускаюсь в самое подземелье…

Эти кротовые ходы, эти скотопрогонные галереи, которыми мне предстоит сейчас мчаться, имеют у них теперь не только утилитарный, но и какой-то возвышенный, символический смысл. Ими, например, этими катакомбами косвенно определяется граница нынешнего ни на что уже не похожего города…

Я смиренно стою на платформе…

Я жду, когда из черноты тоннеля вырвется с грохотом и лязгом белоглазое чудище…

Нет, я не вздрогну от неожиданности — я. увижу сначала, как на сортирно-кафелъной стене вспыхнет отражение его бешеного взгляда…

И я стою, и я гляжу вниз, на рельсы, на их смуглые бока и накатанные серебристые спины…

И между ними зачем-то устроен глубокий желобок, такая канавка, такое углубление…

И даже сами шпалы из-за этого состоят каждая из двух частей, под каждой релъсой своя короткая шпалочка…

И тянется эта канавка вдоль всей платформы, и в тоннеле ее уже нет, и она кончается…

Зачем это?..

Ах, неужели?.. Неужели?…

Нет, вы понимаете?

Вы догадываетесь, зачем она? Зачем тут углубление?..

Да ведь это же для самоубийцы, для самоубийц! Да ведь это же им последний шанс дастся!

Вот загнали тебя под землю, швырнули тебя на рельсы, под стальные колеса… Секунда — и нет тебя, и поминай, как звали…

И вдруг в последний, в последнейший миг — такое сострадание!

Ты еще можешь спастись, можешь скатиться в этот желоб, в эту сострадательную канавку, в эту сердобольную ямочку…