Цистерна

— Вот где смех, килограмм двадцать…

— Смех смехом, а она все кверх мехом.

— А ты — чего? На больничном был?

— В командировку ездил, елки зеленые…

— В Москве побывал…

— Да ни хера я ее не видел, Москву-ту!

— Пьяный был?

— И то бы лучше… Дачу одному уделывали…

— Дачу?

— Вот, елки зеленые, чего бывает. Вызывает меня мастер. Говорит: «Надо на несколько дней в Москву съездить».

— «Не могу, — говорю, — я сейчас крышу крою». — «Нет,

— говорит, — я больше такого человека не найду. Не подходит больше никто к этому делу…» Ну и поехали. Начальник, мастер, шофер и я. На пульмане, ЗИЛ-150. Полный был загружен. Я после-то узнал. Нашей конторе плиты бетонные во как нужны. А этот, чья дача, он в Москве плитами заведует… Дескать, вы мне дачу уделайте, а я вам — плиты… Сам начальник конторы поехал, елки зеленые… Работал у меня — я как за бригадира был. Мы там все четверо вкалывали, будь здоров — по шестнадцать часов. У нас в пульмане — кольца бетонные, трубы, тес. Колодец ему вырыли, насос поставили, бочку для душа на три метра захерачили… Доволен, гад, был. Все рыбкой сушеной угощал, лещиками… Начальник-то с мастером пить боялись, а я — мне чего? Наливай! Чудеса, елки зеленые!

— Вот.

— Вот. Дали ему год, отсидел он двенадцать месяцев и вышел досрочно…

— Айда, ребята…

— А ты чего?

— Я еще посижу. Ничто им… Башка трещит…

— Здорово!

— Ты чего?

— Я ногу сломал…

— Вот елки зеленые!

— Если бы ты ногу сломал, ты б сейчас здесь не был.

— Пошли, ребята!

— Не, честно… Я, понимаешь, ногу сломал. С воза упал. Я сейчас в отпуске. В деревне, у матери. Дочку привез в интернат. У меня жена в девятый раз с ума сошла. Она у меня у тещи, у своей матери. Девчонка все понимает, двенадцатый год… Не хочет в интернат. Я тут близко над стеклянным магазином живу. Мне две комнаты от фабрики дали. Я сейчас в город от матери ехал, со мной кондукторша знакомая попалась. Моя первая любовь. В армию меня провожала. Плакала. Теперь замужем, двое детей. Денег с меня не взяла Я теперь сам не свой. С воза свалился, ногу сломал… Я там в совхозе подрабатываю. Я с вилами наверх залез, а тракторист дернул. Вот до сих пор все болит. К врачу надо идти. Я у матери утром курице голову оттяпал. Суп сегодня будет. Я сам — в отпуске. Жена у меня, понимаешь, в десятый раз с ума сошла… Слушай, парень, будь друг, купи мне пачку «Прибоя»? Спасибо, друг… А может, еще по одной выпьем?.. Не хочешь? Ну, не хочешь — как хочешь…

декабрь 1970

На бывшей Больничной улице между двух вполне благополучных и даже процветающих собратьев — справа каменный, слева бревенчатый — стоит черный старый деревянный дом. Передняя стена его завалилась назад, и от этого глазницы трех застекленных окон обращены в небо, как у покойника… В стеклах отражаются облака и синева. Крыша тоже осела, в самой середине конька получилась седловина. Дому как будто перебили хребет.

Здесь живет Вася Дыль-дыль.

Жена его давным-давно бросила…

Всюду дрова: поленья, кряжи, бревна — вдоль заборов и под навесами, в кучах и штабелями… Их пилят ручными и мотоциклетными пилами, колют — кха! — топорами, швыряют, таскают, складывают в поленицы.

Кажется, поднеси спичку к любому месту — и спалишь до тла весь городишко…

Еще одна летняя примета — везде ремонт, стройка. Кроют заново и красят крыши, подрубают углы, пристраивают новые верандочки и коридоры, подводят кирпичные фундаменты…

И по ночам на спящих улочках урчат грузовики с погашенными фарами подвозят и сбрасывают ворованное: доски, шифер, кирпич, тес…

Сегодня ехал в лифте с этой нижней соседкой, с его бывшей мадам… Нет-нет, ничего… И размер подходящий — мой размер… Пардон, бывший мой…

В глазах только, пожалуй, есть что-то несытое… А так оно все очень ладно устроено. Подобные агрегаты ни в коем случае не должны простаивать…

Пожалуй, изюминки все же нет… Стреляться из-за нее не станешь…

Новый, белоглазый во всяком случае не застрелится…

Первые-то год-полтора после моего выселения я часта убегал в Москву, мне тогда еще казалось, что ностальгия — лишь пространственная болезнь… И бродил я по Москве, по тогдашним еще ее остаткам, по бульварам, по Покровке, по Маросейке, даже по Ильинке и по Никольской… Я, собственно, избегал только Лубянку да наш переулок, свой дом…

Впрочем, домой-то я сунулся один раз, через год, наверное, после изгнания… Боже, там все уже было выкрашено в полицейский желтый цвет, там у нашего подъезда дремал табун лимузинов, там появились стеклянные двери и вывеска с нечеловеческим синтаксисом… Там за этими дверями сидел пожилой цербер с рожей, не оставляющей сомнения, какого он и все это место ведомства… Там в вестибюле висели светильники и расстилались дорожки, там сновали белоглазые самцы в очках и девки в брюках…

Ах, бежать отсюда, скорей бежать! Пропадай все пропадом!

Прости-прощай шмидтовский буфет! Душу бы отпустили на покаяние!..

А у нас на лестнице и раньше были ковры, галошная стойка была, будка для телефона (номер до самой смерти не забуду: 16–88), доска была — звонки во все квартиры, зеркало было, аквариум был, чучело было — медведь с подносом, швейцар был, галуны были…