Но Эндрью не чувствовал себя счастливым. Он казался себе презренным глупцом, ненавидел себя и, разочарованный испытанными ощущениями, в то же время боялся возвращения в свою душную комнату, боялся одинокой постели, в которой не находил покоя. В сердце его был холод, в мозгу кипели ранящие мысли. Перед ним вставало воспоминание о мучительном блаженстве его первой любви к Кристин, всепобеждающем упоении первых дней в Блэнелли. Но он яростно отгонял его.
Они были уже у дома Франсиз, а в душе его все еще шла борьба. Он вышел из автомобиля и открыл дверцу, помогая Франсиз выйти. Оба стояли на мостовой, пока она вынимала ключ из сумочки.
- Вы зайдете, да? Боюсь, что слуги все уже спят.
Он колебался. Пробормотал, запинаясь:
- Уже очень поздно, кажется...
Франсиз словно не слышала его и с ключом в руке поднялась по каменным ступеням. Он покорно шел за ней, а перед глазами у него мелькнуло и рассеялось видение - фигура Кристин, идущей по рынку со своей старой плетеной корзинкой в руке.
XIV
Три дня спустя Эндрью сидел в своем кабинете на Уэлбек-стрит. День был жаркий, и сквозь штору открытого окна проникал докучливый шум уличного движения. Эндрью скучал, он был переутомлен, его страшило возвращение Кристин в конце недели, он и ждал и боялся каждого телефонного звонка, устал оттого, что за час принял шесть "трехгинейных" пациентов, и от мысли, что надо поскорее окончить прием, чтобы повезти Франсиз куда-нибудь ужинать. Он нетерпеливо поднял глаза, когда вошла миссис Шарп с еще более кислым, чем всегда, выражением на некрасивом лице.
- Вас хочет видеть какой-то мужчина, ужасный субъект. Он не больной и говорит, что не коммивояжер. Визитной карточки у него нет. Его фамилия - Боленд.
- Боленд? - повторил рассеянно Эндрью. И - вдруг лицо его просветлело. - Уж не Кон ли Боленд? Впустите его, сестра. Скорее!
- Но вас дожидается пациент. А через десять минут придет миссис Робертс.
- Ну, и пускай приходит! - бросил он с раздражением. - Делайте то, что я сказал.
Шарп вспыхнула от его тона. У нее просился на язык ответ, что она не привыкла, чтобы с нею так разговаривали. Она фыркнула и вышла с высоко поднятой головой. Через минуту она впустила Боленда.
- О, Кон! - сказал Эндрью, вскакивая с места.
- Алло, алло, алло! - прокричал Кон, прыгнув вперед с широкой, веселой улыбкой. Это был рыжий дантист собственной персоной, ничуть не изменившийся, такой же неряшливый в своем слишком широком лоснящемся синем костюме и расхлябанных коричневых башмаках, как будто он только что вышел из своего деревянного гаража, может быть, чуточку постаревший, но такой же бурный, неукротимый, взлохмаченный, сыпавший восклицаниями. Он крепко ударил Эндрью по плечу. - Ей-Богу, Мэнсон, страшно приятно увидеть вас опять! Выглядите вы замечательно, замечательно! Я бы вас узнал среди миллиона людей. Да, да, подумать только! А шикарно вы тут устроились! - Он, сияя, посмотрел на кислую Шарп, которая презрительно наблюдала за ним. - Эта лэди не хотела меня пускать, пока я ей не сказал, что я тоже причастен к медицине. Святая правда, сестрица! Этот франт, у которого вы служите, не так давно работал в том же жалком обществе медицинской помощи, где я. В Эберло. Если когда-нибудь очутитесь проездом в наших местах, загляните к нам, и мы вас угостим чашкой чая. Всякий друг моего старого друга Мэнсона для нас желанный гость!
Шарп только посмотрела на него и вышла из комнаты. Но на Кона это не произвело никакого впечатления, - он продолжал сыпать словами, захлебываясь чистой и простодушной радостью. Когда Шарп вышла, он, повернувшись к Эндрью, воскликнул:
- Красавицей ее назвать нельзя, Мэнсон, дружище! Но приличная женщина, головой ручаюсь. Ну, ну, как же вы поживаете? Как поживаете?
Он не выпускал руки Эндрью, тряс ее и весь расплывался в улыбке.
Эндрью очень обрадовало появление Боленда в этот гнетущий день. Освободившись, наконец, из рук Кона, он бросился в кресло, чувствуя, что снова становится человеком. Он пододвинул Кону папиросы, и тот, сунув большой палец одной руки подмышку, а другой сжимая мокрый конец зажженной папиросы, изложил причину своего приезда.