Цицерон

Таким образом, Квинт стал как бы заложником, который и обеспечивал верность своего знаменитого брата. Расчет был верен — теперь стоило Цицерону взбунтоваться, как брат то со слезами молил его сжалиться над ним, то горько упрекал в неблагодарности. Горячо вторил ему и Атгик. Ему ровно ничего не угрожало, он боялся не за себя, а за Цицерона. Тем более что все выступления он считал при теперешнем положении вещей совершенно бесполезными и настойчиво советовал другу перестать переть на рожон и наконец утихомириться. План этот так хорош, что невольно подозреваешь в нем руку Цезаря, а не Помпея. Тем более что бедняге Сампсикераму досталась самая неблагодарная роль. Он ворчал, грозил, словом, разыгрывал из себя какого-то театрального злодея. А Цезарь в это время слал Цицерону самые любезные, самые ласковые письма. Он умолял прислать ему последние речи и стихи оратора. Успевал все прочесть между своими походами, восторгался каждым его словом. Он сразу же изъявил желание взять с собой Квинта, обласкал его и сделал доверенным своим офицером. Стоило кому-нибудь прибыть в его лагерь хотя бы с крошечной запиской от Цицерона, и ему обеспечен был самый радушный прием. Однажды Цицерон послал к нему своего друга, ученого юриста, который смутно представлял себе, что такое меч, и не знал, как держать в руке копье. И что же? Цезарь же благодарил оратора за то, что тот рекомендовал ему такого славного человека. При этом он мило пошутил, говорит Цицерон, — он сказал, что во всем его лагере доселе не было ни одного человека, который мог бы правильно составить повестку в суд (Q.fr., II, 13, 2). Словом, он был очарователен и составлял приятный контраст с мрачным, надутым и обиженным Помпеем.

Итак, Цицерон стал пленником. Он перестал выступать против триумвиров и их клевретов. Вместо того чтобы обвинять Ватиния, как он думал поначалу, ему пришлось даже выступить в качестве его адвоката. Притом защищать от кого? От милого, честного и симпатичного Кальва. Сначала Цицерон пытался успокаивать себя. Он говорил, что уж лучше Помпей, чем анархия. Что Клодия все равно не победить мирным путем, а значит, остается только смириться. Он не выпускал из рук томик своего любимца Платона и в тоске пытался найти у него ответ на мучившие его вопросы. Платон писал, что нельзя применять насилие к родине, как нельзя применять его к родителям. Платон, говорит Цицерон, жил в то время, когда афинский народ уже почти потерял разум и впал в детство от старости. Он понял, что никакие слова убеждения не помогут, а насилие применять нельзя. И он отказался от государственной деятельности (Fam., 1, 9, 18). Значит, образ действий самого Цицерона правильный. Он пытался припомнить обиды, которые наносила ему римская аристократия, ее чванство, надменность, и говорил себе, что они сами виноваты, что его потеряли.

Увы! Оратор обладал столь острым и проницательным умом, что не мог долго себя обманывать. В письме к Аттику находим удивительную фразу: «Распростимся с честью, истиной, благородными принципами» (Att., IV, 5, I). Очень странные слова в устах Цицерона! Прежде всего он всегда был человеком строгой нравственности. Положим, мягкий, положим, уступчивый и податливый — но, безусловно, честный. Затем, он глубоко и страстно любил Рим. Эта любовь была столь же сильной, как любовь к Туллии. И потом. Как он всегда волновался о том, что о нем скажут через 600 лет! И вдруг такие слова. Может быть, он внезапно сделался негодяем и плутом? Но настоящие негодяи и плуты редко оповещают об этом окружающих. Нет, тут бравада. Он решился, но решения своего тут же испугался. Он летит в бездну очертя голову. Тут горечь отчаяния. И действительно. В следующем же письме другу у него неожиданно вырывается признание, что жизнь для него мука (Ibid., 6, I).

Он страдал. Совесть жестоко его мучила. Он, всегда так гордившийся своим поведением, теперь был вечно недоволен собой. Когда кто-то стал горячо хвалить его выступления в сенате, он сказал:

— Пусть другие соглашаются с моими высказываниями; сам я не могу с ними согласиться (Q.fr., II, 13, 4).

Одному другу он пишет: «Ты понимаешь, как тяжело отказаться от своего мнения о государственных делах, тем более если мнение это истинно и обоснованно» (Fam., I, 8, 2). Чтобы не думать, забыться, он работал как каторжный. В 54 году стояла дикая жара. Даже старики не могли припомнить более знойного лета. Все, кто мог, бежал из раскаленной столицы в прохладные рощи Лациума или на берег моря. А Цицерон сидел в Риме и выступал ежедневно (Q.fr., II, 3, 1; 15; III, I)