Цицерон

Он был писатель и оратор. Притом оратор — актер. Человек, который выступал в суде каждый день, иногда по два раза в день. Не спал ночи, готовя речи при свете лампады. Блистательно вел опрос свидетелей, разгадывал таинственные убийства, заставлял слушателей то смеяться, то плакать, то дрожать, как в лихорадке. Каждое его выступление было грандиозным спектаклем. А потом он умел записать все это с такой живостью, что позднейшие поколения испытывали почти такой же восторг, как слушатели. Когда же при диктатуре суд превратился в профанацию и Цицерон отказался в нем участвовать, он стал писать диалоги. И Европа много веков зачитывалась ими. Ясно, что он был гений, творец. И я считаю творчество главным в жизни моего героя.

Но, скажут мне, Цицерон был политик, даже консул. Верно. Но ведь Рубенс и Грибоедов были дипломатами, а Гофман — прекрасным юристом. И все-таки вся эта деятельность для нас бледнеет перед портретами Елены Фоур-мен, «Горем от ума» и «Котом Мурром». Мы забыли о дипломатических удачах Грибоедова, мы не думаем о юридических казусах, разгаданных Гофманом. Для нас они живут в своих творениях.

В этой книге как раз и сделана попытка ввести читателя в это царство Цицерона и показать творца.

И еще. Книга моя, повторяю, описывает не историю определенного периода, а человеческую жизнь. В жизни же мы редко сталкиваемся с имманентными законами и даже партиями, а в основном — с людьми. Поэтому и в моей книге читатель не найдет ни анализа политических партий, ни размышлений о причинах гибели римской Республики. Он встретит живых людей, которые окружали моего героя. И все-таки на одном термине мне придется остановиться.

Цицерон жил в страшное время. В ужасных муках погибала Республика и рождалось новое общество — Империя. То была эпоха перелома. Вслед за многими западными историками я называю этот перелом революцией. Я не могу настаивать на этом термине, ибо понятие «революция» не определено. Разные исторические школы вкладывают в него разный смысл. Если понимать под революцией резкую ломку всего прежнего государственного строя, всего привычного образа жизни, ломку, сопровождающуюся столкновением народных масс и долгими кровавыми гражданскими войнами, то это была революция. Действительно, при Империи изменилось все: государственный строй, общество, даже система ценностей. До этого римлянин выше всего ценил политическую свободу и гражданские права, смысл жизни видел в республиканской политической деятельности, а подчинение царю считал худшим из грехов. Сейчас же люди стали послушными государственными чиновниками. Изменился, таким образом, сам тип римлянина, как изменился тип француза после Великой революции 1789 года. Для меня важнее всего, что психологически эти события воспринимались современниками так, как воспринималась революция европейцами.

* * *

В заключение я хочу сказать несколько слов о человеке, которому посвящена эта книга.

Григорий Георгиевич Башмаков родился в 1895 году. Он был учеником профессора П. И. Новгородцева, главы московской школы философии права. Он был в кружке Булгакова, Бердяева, где жива была память о Владимире Соловьеве. Григорий Георгиевич рассказывал мне много интереснейших историй о Бердяеве и особенно о Соловьеве со слов своих наставников. Так, он вспоминал, как к Вл. Соловьеву в последние дни жизни приходил черт. Г. Г. должен был остаться при кафедре и собирался заниматься философией. Но этому помешали события 1917 года. Все друзья и наставники Г. Г. эмигрировали. Новгородцев предложил Башмакову ехать с ним, но тот отказался покинуть Россию. Он вынужден был уехать из столицы и только в 1932 году смог вернуться в Москву. Философию ему пришлось оставить, и он всецело посвятил себя адвокатуре. Все, кто слышал, как он вел дела, говорят, что это незабываемое впечатление. Считалось, что если преступник заручится поддержкой Башмакова, он спасен.

Г. Г. был исключительно образованным человеком. Мои друзья ходили к нему и говорили, что наконец видят настоящего русского интеллигента, о котором имели представление только из книг. Его любимыми авторами были Эсхил, Данте, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Тютчев. Он даже толковал темные места из «Божественной комедии», «Новой жизни» и диалогов Данте. Но совершенно особую ни с чем не сравнимую любовь питал он к Цицерону. Его речи, его письма, его трактаты Г. Г. знал наизусть. Он считал Цицерона своим учителем в ораторском искусстве. Мало того. Он относился к нему как к лучшему, самому любимому другу. Его жизнь он изучил досконально. Все его неудачи он воспринимал совершенно как личные несчастья. Зато его успехами он гордился без меры. О смерти же дочери Цицерона он никогда не мог говорить без слез. Помню, когда я была маленькая, он рассказывал о гибели самого Цицерона. Голос его дрожал. Я была тогда уверена, что Цицерон — какой-то очень близкий его друг, может быть, брат, и погиб он в гражданскую войну (что он был «оратор Рима», я, конечно, знала, но это были для меня пустые звуки).