Цицерон

Но вернемся к Каталине. Как уже говорилось, ранним утром 8 ноября он с тяжелым сердцем отправился в сенат. Обыкновенно отцы собирались в Курии, небольшом здании внизу, на Форуме, у подошвы Капитолия. Но на сей раз сенаторов приглашали в храм Юпитера Статора. Храм этот находился на вершине Палатина, на крутом уступе и напоминал крепость. Взбираясь по лестнице на холм, Катилина с изумлением замечал повсюду вооруженные отряды — казалось, он в осажденной крепости. Он вошел в храм. На длинных дубовых скамьях, расставленных по всему помещению, уже сидели сенаторы. Среди них были его старинные приятели, родичи, свояки. Катилина с улыбкой к ним обратился, но уже готовая шутка вдруг замерла у него на губах — никто не промолвил ни слова, никто не улыбнулся — его встретили гробовым молчанием. «Он был раздавлен этим грозным молчанием». Наконец, призвав на помощь всю свою наглость, он принял самый небрежный, самый независимый вид и сел на свое место. Тут же все соседи встали и молча перешли на другой конец залы. Он сидел совсем один в своем углу, все остальные сгрудились в противоположном конце. Можно было подумать, что у него чума, проказа, он распространяет страшную заразу (Сiс. Cat., I, 16).И тогда поднялся со своего места консул Цицерон. Он обратился прямо к Катилине и, глядя ему в глаза, объявил, что знает все.

— Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты считаешь неизвестным кому-нибудь из нас, что ты делал в прошлую, что в позапрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое решение принял?

Уже эти слова как громом поразили Катилину. Ведь в позапрошлую ночь он как раз был у Порция Леки и они разработали новый план действий! Неужели консул об этом знает? Немыслимо!

— Ни мрак ночи, ни стены дома не могут скрыть твои планы… Все улики налицо; яснее дня для нас картина твоих замыслов, и я не имею ничего против того, чтобы поделиться ею с тобой… Ты днем избиения… назначил пятый день до ноябрьских календ (28 октября. — Т. Б.)…Ты в этот день, отовсюду окруженный моими караулами… не мог даже шевельнуться с враждебными государству целями… Затем, когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте, твердо рассчитывая овладеть этим городом, и натолкнулся на охранявшие его гарнизоны… догадался ли ты, что это были мои люди, отправленные туда по моему распоряжению? Вообще ты ничего не можешь не только исполнить… но даже задумать, о чем я не получил бы известия, мало того — вполне осязаемой ясной картины.

Катилина был раздавлен. Он молчал. Он не мог прийти в себя.

— Теперь позволь поделиться с тобой событиями позапрошлой ночи…

Вот, вот, наконец! Неужели что-нибудь известно о совещании у Леки?

— Ты… отправился на улицу Косовщиков… — Тут оратор выждал паузу. Мертвая тишина. Все глаза впились в его лицо. — …Я буду вполне откровенен: в дом Марка Леки.

Итак, все известно.

— Что же ты молчишь? Скажи, что это неправда. Улики у меня есть.

Но Катилина, совершенно подавленный, молчал. Цицерон обвел глазами зал.

— Я здесь в этом самом сенате вижу кое-кого из твоих тогдашних сообщников…

Катилина мог видеть, как его приятели сжались, стараясь вдавиться в скамью.

— Итак, Катилина, ты был в ту ночь у Леки, разделил Италию по частям, указал, кому куда следует направиться, наметил тех, кого решил оставить в Риме… разделил город для поджога на участки.

Только жизнь консула, продолжал оратор, беспокоила заговорщиков.

Нашлись два римских всадника, взявшихся освободить тебя от этой заботы: они обещали в ту же самую ночь, незадолго до рассвета убить меня в моей постели. Не успело разойтись ваше собрание, и я уже обо всем был извещен.

Итак, консул точнейшим образом перечислил все, о чем говорилось ночью у Порция Леки. Можно было подумать, что он сидел где-нибудь за ковром и все слышал! Он читал в душе Катилины как в раскрытой книге. Но как это возможно? А вот и ответ. Много глаз, много ушей, продолжал оратор, незаметно для тебя зорко и чутко следят за тобой. Все карты заговорщиков раскрыты, продолжал Цицерон. Положение Катилины безнадежно. Ему остается одно — немедленно удалиться в изгнание. Тут оратор напомнил о той чрезвычайной власти, которая была вручена ему 17 дней назад; напомнил о судьбе Гая Гракха и Сатурнина, которые ослушались диктатора и были убиты [64].

— Теперь, Катилина… оставь, наконец, наш город; ворота открыты — уезжай.

И видя, что всеобщее напряжение достигло своего апогея, он неожиданно отвел глаза от Катилины и повернулся к статуе Юпитера Статора, которая стояла в центре храма. Предание говорило, что здесь, на этом самом месте, где ныне высился храм, Юпитер еще при Ромуле спас римлян. В честь этого события и было воздвигнуто святилище. И вот теперь Цицерон простер руки к этой статуе и начал горячо молиться: