Цицерон

Сенат был собран в храме Согласия, который располагался на Форуме почти у самой подошвы Капитолия. Явились все поголовно. Не осталось ни одного свободного места. Все были в ужасной тревоге. Многие уже слышали, что ночью произошло нечто страшное, но что — этого толком не знал никто. Пришли и заговорщики. Все пятеро явились бледные — на них просто лица не было — и молча заняли свои места. Среди всеобщего молчания отворились двери и вошли служители, сгибаясь под тяжестью кинжалов и мечей. Их нашли сегодня рано утром в доме Цетега во время обыска, произведенного по совету аллоброгов, которые видели там оружие. Всю эту огромную груду с грохотом бросили на пол. Тут Цетег встрепенулся и вскочил. Все это антиквариат, закричал он, это его коллекция, которую он собирал всю жизнь. Он всегда любил красивые мечи и кинжалы. Но двери снова открылись и ввели Вольтурция. При виде его заговорщики потеряли дар речи. Вольтурций дрожал, у него зуб на зуб не попадал, он не мог произнести ни слова. Цицерон поднялся с места и внушительно заявил, что от имени всех присутствующих обещает ему прощение. Но он должен рассказать правду. Заикаясь, Вольтурций объяснил, что Лентул и Цетег послали его к Катилине, чтобы сообщить о происходящем. Город решено поджечь. Он разделен на районы, каждая часть поручена одному из заговорщиков. Катилина с войском должен как можно скорее идти на Рим.

По знаку консула Вольтурций удалился. Двери вновь открылись, и вошли аллоброги. Они рассказали всю историю своих переговоров с Лентулом и вообще все, что в эти дни узнали о заговоре. Цицерон кивнул секретарю. Тот встал, вышел и через несколько минут возвратился с пачкой запечатанных писем. Он молча положил их перед консулом и занял свое место. Всеобщее ожидание достигло предела. Каждый вытягивал шею, чтобы получше разглядеть роковые таблички. Цицерон взял первое письмо и назвал имя Цетега.Тот встал и подошел к столу. Консул показал ему письмо и спросил, его ли это почерк. Да, его. А печать его? Да, его. Тогда на глазах сенаторов Цицерон разрезал шнурок [67], вскрыл письмо и велел читать его вслух. Грамота была адресована совету аллоброгов и подтверждала все то, о чем они только что рассказывали. Что может сказать Цетег? Цетег угрюмо молчал, раздавленный всем случившимся.

Консул взял следующее письмо и вызвал Статилия. Признает ли он свою руку и свою печать? Да, признает. Точно так же на глазах всего сената консул разрезал шнурок и прочел второе письмо. Оно было совершенно подобно первому. Что скажет Статилий? Он признается во всем. Очередь дошла до Лентула. И тот вдруг заявил, что все ложь. Варвары оклеветали его. С какой стати он стал бы с ними говорить да еще приглашать к себе домой? Галлов вызвали снова. Они «ему ответили кратко, но в полном согласии между собой, кто их к нему водил, сколько раз они его навещали, а затем в свою очередь спросили его, помнит ли он свой разговор с ними об изречениях Сивиллы».

Дело заключалось в следующем. Мы уже говорили, что 63 год был назван гадателями годом крови и это явилось одной из причин, почему революционный переворот назначили на этот год. Но кроме того по рукам ходило пророчество Сивиллы, в котором говорилось, что в Риме будут царствовать три буквы «К» [68]. Считали, что речь идет о трех Корнелиях. Два из них — Корнелий Сулла и Корнелий Цинна — уже правили. Черед за третьим, который возьмет власть в 63 году. Лентул был Корнелием и не сомневался, что пророчество говорит о нем [69]. Он не преминул рассказать о предсказании аллоброгам в первую же встречу. Вот об этом они ему сейчас напомнили. И тут произошло нечто невероятное. «Лентул, внезапно обезумевший от сознания своего преступления, явил нам ясное доказательство силы и могущества совести: имея полную возможность отпереться от того разговора, он вдруг неожиданно для всех в нем признался».

Напоследок вызвали Габиния. Он начал, как всегда, развязно, но под тяжестью улик совершенно сник и тоже во всем признался. Даже вид преступников казался тяжкой уликой, говорит Цицерон. Эти, всегда такие самоуверенные, наглые люди сейчас были смертельно бледны, подавлены; их лица как-то сразу, за один день осунулись, «Они так были поражены ужасом, так боялись поднять глаза, так робко косились друг на друга». Теперь Цицерон снова с живостью вспомнил Каталину. Какое счастье, что он выгнал его из Рима! Тот никогда не повел бы себя так глупо, так нелепо, как Лентул и Цетег, «он не допустил бы, чтобы его письмо и печать были схвачены как доказательство очевидного преступления».