Цицерон

Итак, Силан предлагает смерть, «памятуя, что в нашем государстве такого рода наказание не раз применялось к нечестивым гражданам». Цезарь же возражает, во-первых, волнуясь о самом Цицероне. Он боится, что найдутся ловкие демагоги, которые представят дело так, что его действия противоречат Семпрониеву закону. Сам-то Цезарь прекрасно знает конституцию и, разумеется, понимает, что закон этот не касается вооруженных мятежников, которые часто осуждались на смерть диктатором. Недаром осужден был на казнь сам автор этого закона Гай Гракх. Но Цезарь знает, как легковерна и неразумна толпа. Но есть и другая причина.

Цезарь полагает, что смерть слишком легкая кара для таких страшных преступников, ведь смерть дана людям бессмертными богами не как наказание, а как отдых от трудов. Какое верное замечание! Да, смерть это отдых. Недаром мудрецы спокойно принимали смерть, даже радовались ей. Вот почему Цезарь предлагает иное, лютое наказание — вечную муку. Такая кара по верованиям старины ожидала самых страшных грешников под землей. Даже вопрос о катилинариях запрещает он ставить перед государством, чтобы отнять у них последнее утешение — надежду. Напрасно они в отчаянии будут молить о мгновенной смерти, они не получат ее.

Таким образом, подано два мнение — более мягкое и снисходительное Силана и совершенно неумолимое Цезаря. Больно видеть, как этот истинный демократ, «насилуя свою природную мягкость, без всякого колебания осуждает Лен-тула на вечные оковы и вечный мрак». Конечно, это жестокость, но жестокость на благо Рима.

— А впрочем, отцы-сенаторы, может ли идти речь о жестокости, когда говоришь о возмездии за столь отвратительное преступление?

Разве жестокость — стремление обезвредить преступника? Разве назовешь жестоким человека, который, вернувшись домой и найдя зарезанными свою жену и детей, казнил убийцу? Напротив. Это скорее доброта, жалость к беззащитным жертвам. Правда, некоторым может показаться, что предложение Цезаря жестоко по отношению к муниципиям. Маленькому городку навязывают опаснейшего преступника да еще стращают всякими карами, если граждане его не уберегут. Но он, Цицерон, берется все уладить и успокоить муниципалов. Итак, он еще раз призывает отцов все взвесить и принять должное решение (Cat., IV, 1-11) [72].

Это, может быть, самая остроумная из речей Цицерона. Каким-то непостижимым образом он сумел вывернуть все доводы Цезаря наизнанку. Цезарь говорил как человек гуманный и великодушный, вдруг оказавшийся среди мстительных и озлобленных дикарей. Цицерон показал, что из его же собственных слов явствует, что предложенная им мера и есть самая жестокая. Она жестока по отношению к катилинариям, которых сгноят в темнице. Она жестока по отношению к ни в чем не повинным муниципиям. Наконец, она жестока по отношению к римским гражданам, ибо, чересчур жалея разбойника, все-таки не следует забывать и о его жертвах. Цезарь со снисходительным видом объяснял своим близоруким коллегам, что они нарушают закон. Цицерон показал, что он даже не понимает его сущность и делает ошибку, простительную только легкомысленному неучу. Цезарь гордился четкостью и логичностью своей речи, он подсмеивался над своими не в меру чувствительными коллегами. А Цицерон показал, что его речь лишена элементарной логики — это ясно видно из замечательного лирического отступления о смерти, которое противоречит всему тому, что хотел доказать оратор. Наконец — и это было нестерпимее всего! — Цицерон ухитрился так все перевернуть, что Цезарь оказался самым его преданным и сердобольным другом. Оказывается, он из любви к Цицерону ринулся в бой со своими непродуманными и нелепыми предложениями! И оратор мягко усовещивал этого своего слишком ретивого поклонника. С каким наслаждением он, вероятно, произносил: «…больно видеть, как этот истинный демократ, насилуя свою природную мягкость, без всякого колебания осуждает Лентула на вечные оковы и вечный мрак».

В результате Цезарь оказался в нелепом и комическом положении. Но, что самое обидное — все эти язвительные насмешки произносились с видом полного благодушия. Такого рода издевка, когда под видом похвалы преподносят горчайшую пилюлю, сам Цицерон называет греческим словом ирония.Это, говорит он, «утонченное притворство, когда говоришь не то, что думаешь» и «с полной серьезностью дурачишь всех своей речью, думая одно, а произнося другое» (De or., II, 269).Современники считали, что Цицерон был в этом великий мастер. В этой же речи он достиг такой виртуозности, что простодушный Плутарх попался на удочку и поверил, что оратор всерьез стал на сторону Цезаря! (Сiс., 21).Но сам Цезарь был не столь наивен. Говорят, он очень обиделся ^{36}.