Цицерон

Еще отвратительнее было поведение «адской свиты». «Цезарь, — говорит Плутарх, — сам не грабил всех подряд [124], он только давал возможность делать это другим» (Brut., 35).Особенно отличался Марк Антоний. Он награбил больше всех, захватил множество домов опальных граждан и постоянно хвастливо выставлял напоказ свои богатства. «Взор римлян оскорбляли и золотые чаши, которые торжественно несли за ним, словно в священном шествии, и раскинутые при дороге шатры… и дома достойных людей, отданные под квартиры потаскухам и арфисткам. И все возмущались и негодовали», видя, как любимцы диктатора, «пользуясь властью, которой облек их Цезарь, утопают в роскоши и глумятся над согражданами». Все надеялись, что Антоний распоясался так в отсутствие господина и сейчас получит от него строгий выговор. Каково же было негодование римлян, когда они узнали, что Цезарь, вернувшись из Испании, «отметил Антония особенно высокой почестью»: сам он ехал по Италии в великолепной триумфальной колеснице, а рядом с ним сидел этот бандит Марк Антоний! (Plut. Ant., 9—10).Когда же кто-то очень осторожно намекнул Цезарю, что он не совсем хорошо делает, награждая подобных людей, он отвечал, что, будь его любимцы хоть разбойниками и головорезами, он делал бы то же самое (Suet. Iul., 72).И это неудивительно. Слишком уж он связал себя с этими людьми. Ему постоянно приходится угождать другим, говорил о нем Цицерон (Fam., IX, 18, 2; IV, 9, 3).

Выяснилось еще одно неприятное обстоятельство. Цезарь при всем своем обширном уме оказался удивительно падок на лесть. А в льстецах недостатка не было. Все эти нувориши, провинциалы и финикийцы, вытащенные диктатором из грязи, весь этот «пропащий» люд, которым полон был теперь сенат, буквально изощрялись друг перед другом в выражениях раболепства. «Угождали ему безмерно», — говорит Аппиан. Они твердили ему, что он — Цезарь, великий, сверхгениальный, несравненный, он почти бог, он может все. Цезарь получил титул ОТЦА ОТЕЧЕСТВА и ОСВОБОДИТЕЛЯ. В сенате и суде он сидел на золотом кресле в пурпурном одеянии триумфатора с лавровым венком на голове. На ногах у него были алые сапожки, какие, по преданию, носили цари Альбы Лонги. Весь Рим был уставлен его статуями. Когда во время празнеств в Цирк на священной колеснице везли статуи богов, среди них была и статуя Цезаря. Его именем был назван один из месяцев года. В Риме поставили ему статую с надписью: «ВОТ ПОЛУБОГ». Но и этого оказалось мало. Объявили, что вовсе он не полубог, а бог. Ему был воздвигнут храм, и коллегия жрецов служила там этому живому богу. Решено было поклоняться ему под именем Юпитер Юлий. «Во всех святилищах и публичных местах ему совершали священнодействия» (Аппиан). А главным жрецом стал все тот же Марк Антоний. После смерти Цезаря Цицерон ядовито спрашивал его: «Почему же ты перестал быть жрецом своего нового бога?» (Phil., II, 43; Suet. Iul., 76; Dio., 43, 14; 44, 6; XIII, 19; Арр. B.C., II, 106).

Вести себя этот ОСВОБОДИТЕЛЬ и ПОЛУБОГ стал теперь нестерпимо надменно. Раз он заметил, что с ним, с Цезарем, люди должны говорить осторожно и помнить, что каждое его слово — закон. Когда жрец сказал ему, что знамение дурное, он отвечал: «Все будет хорошо, коли я того пожелаю». Однажды сенат явился в полном составе, чтобы поднести ему новые почести. Цезарь гордо сидел в своем золотом кресле. Он должен был встать перед отцами, но он остался сидеть. Для римлян это было нечто неслыханное. А не встал он потому, что финикиец Бальб шепнул ему:

— Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Разве ты не потребуешь, чтобы тебе оказали почитание, как высшему существу?

Римляне это очень заметили и были глубоко оскорблены. Зато, когда перед ним не встал какой-то народный трибун, он пришел в бешенство и воскликнул:

— Не вернуть ли тебе и Республику, Аквила, народный трибун?

Долго он не мог успокоиться и, объявляя очередное свое решение, неизменно прибавлял:

— Если Понтию Аквиле будет это угодно (Suet. Iul., 78; Plut. Caes., 60).

Он стал требовать от всех неслыханной лести. Цицерон был скромнее других. Но, защищая Лигария, сказал: «Все мы в слезах лежим у ног Цезаря», и диктатору это доставило явное удовольствие ( Lig., 13).