Цицерон

Но самое главное было не в шафране и не в пурпуре и даже не в каменном театре — главное было то, что в Риме впервые появились великие артисты. Среди трагиков гремел тогда Эзоп. Об этом удивительном человеке ходили легенды. Рассказывали, например, как он играл страшного злодея царя Атрея и настолько вошел в роль, что, когда мимо него прошел прислужник, он «в пылком исступлении, не владея собой, ударил его скипетром и уложил на месте» (Plut. Cic., 5).Велика была его слава, но даже она меркла перед славой другого актера — комика Росция [29] ^{23}. Он играл, по отзывам современников, божественно, упоительно. Бедняк из маленького городка Ланувий, он сделал головокружительную карьеру исключительно благодаря своему изумительному таланту. Он приехал в столицу, стал выступать на сцене, вскоре затмил всех соперников и сделался кумиром Рима. То была какая-то ни с чем не сравнимая всеобщая влюбленность. Квинт Катул, увидав Росция, в порыве восторга посвятил ему следующее стихотворение: «Однажды я приветствовал всходившую Аврору; вдруг слева от меня на сцену взошел Росций. О, простите меня, небожители! Смертный показался мне прекраснее бога!» (Cic. De nat. deor.. I, 79).А между тем Росций был отнюдь не красавец: он, например, всю жизнь страшно косил (Ibid.).Однако его пылким поклонникам он казался настоящим Аполлоном.

Диктатор Сулла был одним из самых горячих почитателей актера. После одного его выступления совершенно потрясенный и растроганный диктатор надел ему на палец золотое кольцо. Это был не просто дорогой подарок. Такое кольцо было знаком всаднического достоинства. Отныне безродный комедиант мимо всех законов и обычаев стал полноправным гражданином Рима. Он сделался богат. Ведь за каждое выступление ему платили бешеные деньги.

Росцию прощали всё. Римская публика сделалась чрезвычайно разборчивой и капризной. Зрители замечали малейшую ошибку актера. Стоило ему чуть-чуть нарушить ритм или длину стиха, как весь театр разражался негодующими возгласами. А если — не дай бог! — актеры или хор где-нибудь сфальшивят, на них обрушивалась целая буря (De or., III, 196).Даже Эзопа, если у него срывался голос, беспощадно освистывали (Ibid., I, 269).

Иное дело Росций. Если вдруг казалось, что он не в ударе, играет не так, как всегда, по зрительным рядам проходил сочувственный шепот:

— Нынче Росций не в духе! Нынче Росцию нездоровится! (Ibid., I, 124–125).

Не только Росцию — его ученикам разрешалось все! Цицерон вспоминает, какая несметная толпа собралась, когда дебютировал один его молодой ученик. И все полны были сочувствия, все предвкушали необыкновенное удовольствие, а когда он закончил, все громко ему аплодировали. Впрочем, саркастически замечает Цицерон, если бы он сыграл даже совсем скверно, зрители все равно носили бы его на руках — ведь он был учеником самого Росция! (Rose. Histr., 29).Был и другой случай. Один комик, некий Эрот, выступил на сцене. Но играл он так, что его выпроводили из театра оглушительными свистками. Тогда незадачливый актер стремглав кинулся в дом Росция, «словно к алтарю» [30], и умолял взять его в ученики. Росций согласился. Вскоре Эрот стал одним из лучших комиков Рима (Ibid.).

Итак, весь Рим был без ума от Росция. Но самым его восторженным поклонником был Цицерон.

С юных лет он страстно увлекался театром. Читая его книги, нельзя не заметить одну любопытную особенность. Все его сочинения — будь то философские трактаты, руководства для ораторов или речи — буквально наполнены цитатами из римских трагедий и комедий. Нас это может иной раз смутить — театральные злодеи, вроде Атрея, или смешные обманутые старики не всегда много говорят нашему сердцу. Но, оказывается, и современники подчас удивлялись не меньше нас и склонны были считать это странной причудой Цицерона. В одной из первых своих речей молодой оратор для иллюстрации своей мысли начал пересказывать комедию Цецилия Стация. Обвинитель пришел в недоумение и даже заметил, что все это пустяки, о которых и говорить не стоит. Но Цицерон горячо возразил:

— Мне кажется, для того поэты и создают свои типы, чтобы в посторонних мы узнавали свой характер и живую картину наших отношений (Rosc. Атеr., 46–47).

Но когда мы вчитываемся внимательно во все эти цитаты, мы вдруг обнаруживаем нечто чрезвычайно интересное. Мы понимаем, что Цицерон вовсе не выписывал эти стихи из книги — он знал их наизусть, причем вспоминал слова, услышанные со сцены! При этом он прямо видит перед собой актера: вот в этом месте он сделал паузу, здесь — воздел руки к небу, а тут у него сверкнули глаза (например, De or., II, 193; III, 217–219; 102),Конечно, память у Цицерона была изумительная. И все же сколько раз надо было посмотреть пьесу, чтобы запомнить каждый жест, каждый взгляд артиста!