Цицерон и его время

В письме к Аттику, который в это время был в Эпире и не мог, к глубокому огорчению Цицерона, насладиться зрелищем его триумфа, он так описывает встречу, оказанную ему на родине: «После почетнейшего приема в Брундизии ко мне на всем моем пути сходились отовсюду посланцы с поздравлениями. Когда же я подъезжал к Риму, не было ни одного более или менее известного человека из любого сословия, который не вышел бы мне навстречу, исключая тех моих врагов, которые не могли ни скрыть, ни отрицать этого обстоятельства. Когда я оказался у Капенских ворот, то увидел, что все ступени храмов заняты людьми из низших слоев плебса. Они выражали мне свои чувства громкими рукоплесканиями; такое же множество народа и рукоплескания сопровождали меня до Капитолия, причем на Форуме и самом Капитолии было невероятное скопление людей».

Цицерон был переполнен чувством гордости и восторга. В своей речи, произнесенной в сенате, он говорил, что его не проста возвратили в отечество, но как бы привезли разукрашенными конями на золоченой колеснице, как и полагается триумфатору. Более того, он утверждал, что во время его изгнания в Риме вместе с ним отсутствовали законы, суды, права магистратов, авторитет сената, свобода и даже обильный урожай. Вот почему, собственно говоря, сенат и призвал его своим решением, народ потребовал, государство умолило, а вся Италия внесла обратно на собственных плечах.

Этот мотив — воспоминание о триумфальном возвращении — будет повторяться еще не раз в других, более поздних речах и выступлениях. Так, в речи «О своем доме» — кстати сказать, сенат принял решение выплатить Цицерону из государственных средств 2 млн. сестерциев на восстановление городского дома и 750 тыс. сестерциев на восстановление его вилл — он, пользуясь случаем, снова рисует картину удивительного согласия всех сословий при решении вопроса о его возвращении, когда он благодаря этим единодушным и чрезвычайно почетным для него решениям словно восходил по ступеням на самое небо. Небезынтересно отметить, что, чем дальше уходил в прошлое день возвращения, тем ярче становились краски, которыми Цицерон живописал этот знаменательный день и судьбу Италии, с таким нетерпением якобы ожидавшей его наступления. В речи, произнесенной им в защиту Сестия, опять–таки излагается история возвращения на родину, причем, в частности, говорится: «Чье отсутствие более остро чувствовала курия, кого оплакивал Форум, кого не хватало трибунам? С моим отъездом все стало вдруг заброшенным, диким, безмолвным, все преисполнилось горя и печали».

Не удивительно, что при такой аберрации вся история изгнания и возвращения интерпретируется теперь Цицероном по–новому. Если даже в те месяцы, что Цицерон провел в Фессалониках или Диррахии, он не был особенно склонен приписывать все случившееся своим собственным ошибкам, то ныне получается, что ошибок как бы и вовсе не было, наоборот, его добровольное удаление из Рима, его изгнание есть не что иное, как акт величайшей политической мудрости, предусмотрительности и самопожертвования. Он удалился из Рима только потому, чтобы не дать повода к гражданской войне, не быть причиной гибели многих людей, предпочтя, по его словам, «чтобы честные мужи оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной».

Что касается приверженности к старым лозунгам и концепциям, то Цицерон здесь снова проявляет постоянство, поистине заслуживающее лучшего применения. Если, как говорилось выше, даже годы изгнания в этом смысле его ничему не научили, то триумфальное возвращение могло, конечно, лишь содействовать укреплению прежних иллюзий и заблуждений. И действительно, мы только что убедились, что подготовку и проведение закона, касающегося его возвращения, он рассматривает как проявление (или возрождение) согласия сословий, а в речи, посвященной вопросу о его доме, снова возникает уже давно знакомая нам «концепция тоги»: «Дважды я спасал государство — когда я, консул, носящий тогу, победил вооруженных людей и когда я, частный человек, отступил перед вооруженными консулами».